Мао Цзэдун

Но Пекин запомнился Мао не режущим глаз контрастом между отжившим и новым, архаикой и модерном, не бурлящим столпотворением, а своей величавой красотой:

«В парках вокруг древних дворцов я видел первые признаки пробуждающейся весны. Бэйхай[18] еще сковывал лед, а сливовые деревья на его берегах уже покрылись белыми цветками. Сосульки на ивовых ветвях напомнили строки танского поэта Чжэнь Чжана, восхищавшегося Бэйхаем, окруженным сверкающими от инея деревьями. Восхищался и я».

Мао опять превратился в романтика, каким он был три года до этого, когда во время бегства от вторгшихся в Чанша южан описывал Сяо Юю изумрудную зелень рисовых полей: «В тумане горы только угадываются, облака опускаются к самой земле, и все вокруг напоминает пейзаж с древнего свитка». Студентом он переписал в свой дневник поэму «Лисао» («Песнь скорби») известнейшего поэта Цюй Юаня, жившего в третьем веке до новой эры и почитаемого в Китае по сей день. Зародившуюся еще в Дуншани любовь к поэзии Мао пронес через самые бурные годы своей жизни, она стала для него той единственной обителью, где можно на время укрыться от беспощадной логики революционной борьбы.

В марте 1919 года Мао получил известие, что здоровье матери становится все хуже. Вместе с первой группой отправлявшихся во Францию он выехал в Шанхай. Проведя там три недели в проводах друзей, Мао добрался до Чанша. Туда же для консультации с докторами его младшие братья привезли и мать. Но лечение оказалось безуспешным: в октябре от воспаления лимфатических узлов она умерла. Через несколько месяцев тиф унес и отца.

Смерть родителей легла на Мао тяжким бременем вины: еще прошлой осенью он обещал матери показать ее врачам, но так и не выполнил это обещание. В письме родственникам, зная, что кривит душой, Мао попытался оправдаться: «Узнав о ее болезни, я тут же бросился домой». Позже в письме к другу, также потерявшему мать, он был более искренен: «Нам, вечно находящимся вдалеке от дома и не имеющим возможности позаботиться о родителях, их потеря приносит особую боль». Угрызения совести за неисполненный сыновний долг будут мучить Мао еще годы спустя. Общаясь в Баоани с Эдгаром Сноу, он сказал, что лишился матери, когда был студентом, — это ли не попытка подыскать благовидное объяснение своей невнимательности?

Чтобы как-то заработать на жизнь, Мао на полставки устроился учителем истории в городскую начальную школу. Едва ли не через несколько дней в Хунани, как и во всем Китае, разразилась новая политическая буря.

Япония уже давно вынашивала планы подчинить себе бывшую немецкую концессию в Шаньдуне. Позиция китайской делегации на мирной конференции в Версале заключалась в том, что Китай, будучи фактическим союзником в войне против Германии, имеет право на возврат территории концессии. Это находилось в соответствии с принципом национального самоопределения и получило полную поддержку президента США Вудро Вильсона. Однако очень скоро в Версале узнали, что премьер Китая Дуань Цижуй в обмен на предоставление займа еще прошлой осенью подписал с Японией секретное соглашение о передаче ей исключительных прав на Шаньдун. Американский президент с обидой отвернулся от Китая, и 30 апреля 1919 года «Святая Троица» — Вудро Вильсон, Ллойд-Джордж и Клемансо — ратифицировала протокол, по которому Япония становилась прямым правовым наследником Германии.

Весть об этом вызвала в Пекине всплеск небывалого возмущения. Униженной почувствовала себя вся нация. Ее гнев был направлен даже не столько на Японию, сколько на империалистические силы вообще и Соединенные Штаты в первую очередь. В ярость приводили и действия собственного правительства, продавшего национальные интересы еще до начала мирной конференции. Шанхайские студенты с горечью писали: «По всему миру подобно гласу пророка разносились слова Вудро Вильсона, ободряя слабых и вливая в них силы для продолжения борьбы. Внимал этим словам и Китай… Нам было заявлено, что тайные договоры и навязанные соглашения никогда не вступят в силу. Мы с нетерпением ждали начала новой эры, но солнце над Китаем так и не поднялось. Украденной оказалась даже колыбель нашей цивилизации».

В воскресный день на площади Тяньаньмэнь в Пекине перед Воротами Небесного Спокойствия собрались более трех тысяч молодых людей, не обращавших никакого внимания на призывы министра образования и начальника городской полиции разойтись по домам. На стихийном митинге студенческий вожак из Пекинского университета Ло Цзялунь зачитал воззвание, в котором говорилось: «Сегодня вместе со всеми соотечественниками мы сурово заявляем: завоевать наши земли можно, а вот отдать — никогда; китайская нация скорее позволит себя уничтожить, но не сдастся». Распаленные гневом собравшиеся требовали объяснений от стоявшего за спиной военачальников министра иностранных дел Цао Жулиня и двух его ближайших сподвижников: посла в Японии Чжан Цзунсяна и Лу Цзунъю. Троица обвинялась в выработке условий ненавистного соглашения.