Мандустра

Вначале был полумрак; легкий смрад, но почти неслышный — так пахнет с кухни слегка прокисший кипящий суп; затем возникли своды большого яркого храма, где стояли люди и священник в красной ризе пел что-то на непонятном языке и вздымал белые большие ладони. Я увидел алтарь — он ветвился, запутывался предо мной, цвел какими-то цветами, золотом, ликами, образами девушек, трав, святых, нет… Что же это?.. В алтаре, во всем его обличье причудился мне огромный, обращенный мордой кверху медведь. И все ревело вокруг, и все люди ему молились, и священник пел, и пел, и пел… «Сгинь!» — шепнул я, сжав за пазухой крест.

Возникло небо; алтарь, словно свеча, стекал вниз, дымясь, расплавляясь, исчезая. Я стоял на вершине, я был счастлив и велик. Подо мной журчала река, надо мной сияли солнце и снега. Я был один, я был абсолютно один! Я сел.

Прошли тысячелетия, вечности, мгновения. Я сидел, все исчезало, я был недосягаем, все было во мне, и все было мною. Высочайшее чудо было заключено в единственном мне — и великий смысл, и прекрасность ничтожества, и благость бытия. Все пропало — горы, реки, долины. Один только миг, замыкающийся сам на себе, одно лишь блаженство без блаженства, я без я, все без всего. «Сгинь!» — шепнул я, сжав за пазухой крест.

Я тут же стал мускулистым, рослым, старым, красивым. Я сидел у камина, ко мне склонялись друзья. Я должен был их отравить — в их бокалах был яд — и потом сам умереть с улыбкой и благодарностью за свою жизнь. Мои истинные наследники уже занимались процветанием нашей страны, войной, счастьем, приключениями. Я поднял морщинистое лицо. Невыразимый уют пронизал всего меня. «Сгинь!» — шепнул я. И сжал за пазухой крест.

Я вновь был молодым и восторженным! Столько всего предстояло мне… Сколько? Ничто мне не предстояло. Я был безвестным музыкантом в сумасшедшей стране, я курил наркотик и хотел есть.

Ко мне зашла моя знакомая.

— Привет! — сказала она, ее звали Софья. — Угости?

— Сгинь! — отвечал я, сжав за пазухой крест.

Она исчезла, а я остался один в своем ужасном одиночестве, на своей кухне среди пустых шкафов, кастрюль, бутылок. Среди тысяч проблем и вопросов, зависти и неудовольствия. «Сгинь!» — прошептал я.

Я падал в бездну, плыл наверх, сражался на револьверах, пек чебуреки и отдавался матросам в городе на букву О. Меня били цепями и кулаками, расчленяли и сажали на трон. Я собирал бутылки утром у магазина и сидел в конторе, и — молился, молился, молился всем богам, которые только существуют, во всех монастырях. «Сгинь!» — сказал я и сжал крест.

И однажды мир словно переломился пополам и уста мои открылись. Горние вершины ждали меня, и искупление настало. Я вознесся и предстал перед высшими очами. Христос склонился надо мною, осеняя меня последней и высшей благодатью.

— Ты отринул весь Мой мир! — произнес он мне. — Войди же ко Мне, в Мое царствие, достойнейший!

— Сгинь! — сказал я.

— Чего же ты хочешь? Абсолютное ничто?

Я вытаскиваю из-за пазухи крест, протягиваю перед Христом, и жду, жду, нетерпеливо жду, когда Он исчезнет.

1992

ЕЛЬЦИН В ЗАЛУПЕ

О нет, он был там, среди высочайших кустов благовония моих цветов, у ног зари, у пальм в журчащих водопадах великих садов твоих зорь, у тьмы поклонений странным существам, словно герой полуденных призывов и тайн; он был, как царь и изнеженный принц, и требовал гнета и чуда. Он восстал среди восторженных клятв советников божеств, будто небольшая фигурка между тобой и мной, как знакомая благодать испытанных слез, как восторг причуды. Он возглавил Соединенные Штаты, и все королевство встало, словно маленькая часть кожи, откликнувшись на его ауру. Он был великолепен, словно мудрый старик, и глубок, как колодец с написанным детским словом. Он путешествовал и требовал денег, и все князья слали его на зуб, и вся страна приветствовала его рык, и все гористости осязали его мощный зоб. Его грудь была мясистой и двоесосковой, словно мельчайшая полоска зверей в лесах мечты, она пухло громоздилась на кровати, напоминая убор принцесс, и она была изящной, как ножка шахматного стола. Эти две загогулины из плоти, висящие на родном теле, притягивали к себе, будто заслуженный плод; я хотел лакомиться, я хотел кокос трусов!..

Он падал, политически застегивая торс, старался выставить ручную массу, оберегаясь от пыхтящих преследователей, механически обмакивал кисть в тушь государства, пытался быть первым у меня, стыдливо разукрашиваясь и запудривая испуг, схаркивал, кокетливо поправляя лямку маечки, снисходил и грустил. Я встретил его в кружевах на улице, как президента своего пупка, он грубо помахал мне в ответ, послал воздушный поцелуй и засунул свою ногу в отверстие небольшой ямки. Я встал перед ним, как Вселенная вместе с Богом и собой, и гнусно захихикал, пытаясь ударить по его икре хворостиной.