Малый уголок

— Болтанку? Теперь и не знают, что такое настоящая болтанка. Вы бы посмотрели, какие бури тут бушевали, когда я был молод! Помню, как–то перевозил я на шхуне шайку дикарей с Гебридских островов на Самоа и нас настиг ураган. Я велел им прыгать за борт, да побыстрей, и вышел в открытое море. Мы потеряли паруса, мы потеряли грот мачту, мы потеряли шлюпки. Болтанка! Уж мне–то можете не говорить о болтанке, молодой человек.

— Я не хотел вас обидеть, — улыбнулся капитан Николс, показав свои испорченные мелкие зубы.

— А я и не обиделся, — хихикнул старый Свон. — -Дай ему глоток рома, Джордж. Коли он моряк, он не захочет этого твоего вонючего виски.

Эрик сказал хозяину, что их новые знакомцы с удовольствием прошлись бы по плантации.

— Они никогда не видели, как выращивают мускатный орех, — объяснил он.

— Проводи их, Джордж. Двадцать семь акров. Лучшая земля на острове, — сказал старик. — Купил ее тридцать лет назад за мешочек жемчуга.

Они встали и спустились в сад. Старый Свон остался сидеть, нахохлившись, как странная лысая птица, над стаканом рома с водой. Сад незаметно перешел в плантацию. Вечерний воздух был чист и прохладен. Как минареты мечетей в «Тысяча и одной ночи Шахразады», вздымались в небо огромные деревья тропического миндаля, в тени которых рос великолепный мускатный орех, дающий всю прибыль. Подлеска не было, они шли по ковру вянущих листьев. Летали, тяжело шумя крыльями, большие голуби. Сверкая в мягко светящемся воздухе живыми изумрудами, с хриплым криком порхали стайки зеленых попугайчиков. Никогда еще доктору Сондерсу не было так хорошо — он испытывал ощущение абсолютного душевного и физического благополучия, чувствовал себя освобожденным от телесной оболочки, бесплотным духом; воображение его, не утомляясь, а лишь испытывая удовольствие, вызывало один образ за другим. Он шел рядом с Фрисом и шкипером. Фрис объяснял особенности торговли мускатным орехом. Доктор не слушал. Дуновение воздуха доставляло ему почти чувственное блаженство, словно прикосновение мягкой душистой ткани. Эрик и Фред шли на шаг позади. Лучи заходящего солнца пробрались между ветвями величественных миндальных деревьев и зажгли зелень мускатного ореха — его густая, пышная листва сверкала, как начищенная медь.

Они двигались но извилистой тропинке, протоптанной за долгие годы сотнями ног, как вдруг перед ними возникла идущая навстречу девушка. Она шла, погруженная в свои мысли, опустив ресницы, и подняла их, только услышав голоса. Девушка остановилась.

— Моя дочь, — сказал Фрис.

Доктор подумал было, что она остановилась, смутившись при виде чужих, но она продолжала стоять, абсолютно спокойно рассматривая приближающихся мужчин. И вскоре у него возникло ощущение, что она преисполнена… не самоуверенности, нет… но безмятежного равнодушия. На ней не было ничего, кроме саронга из яванского батика с мелким белым узором на коричневом фоне; саронг обхватывал грудь и доходил лишь до колен. Она была босая. Заметив незнакомцев, она слегка, почти непроизвольно тряхнула головой и провела рукой подлинным волосам, свободно спускающимся по спине. Это да полуулыбка, играющая на ее губах, были единственным знаком того, что она их заметила. Волосы облаком окутывали шею и плечи девушки; они были очень густые, пепельного оттенка и такие светлые, что если бы не блеск, казались бы седыми. Она невозмутимо ждала, пока они подойдут. Тугой саронг не скрывал ее фигуры. Она была стройная, с узкими мальчишескими бедрами, длинноногая и на первый взгляд высокая. Солнце покрыло ее кожу медовым загаром. Как правило, доктор нелегко поддавался чарам женской красоты, он полагал, что строение женского тела слишком явно указывает на его физиологическую функцию, чтобы доставлять глазу эстетическое наслаждение. Точно так же, как стол должен быть прочным, удобной высоты и просторным, женщина должна быть большегрудой и широкобедрой, но в обоих случаях на первом плане практичность, а уж потом красота. Можно возразить, что прочный просторный стол удобной высоты по–своему красив, но доктор предпочитал говорить, что он прочен, просторен и удобен. Девушка, стоящая перед ними в исполненной ленивой грации позе, напоминала ему изваяние богини, скрепляющей пеплум[34], которое он видел в каком–то музее, хотя точно он его представить не мог. «Греко–римская скульптура», — подумал доктор. В девушке была двусмысленная стройность миниатюрных китайских девушек из «цветочных» джонок[35], в обществе которых ему случалось в молодые годы проводить в Кантоне немало приятных минут, — то же изящество цветка, а ее белокурые волосы здесь, в тропиках, создавали то же ощущение экзотики, какое придавало особое очарование маленьким китаянкам. Она вызвала в его памяти бледные, нежные соцветия свинчатки.

— Это друзья Кристессена, — сказал Фрис, когда они подошли к ней.