Малый уголок

Фред встал со стула, взял газеты и снова сел — за круглый стол, над которым висела лампа. не забыв замечания доктора в старом португальском порту, Эрик поставил последнее действие «Тристана»[29]. Воспоминания делали музыку мучительно–жгучей. В странной, неуловимой мелодии, которую наигрывал на свирели пастух, вглядываясь в поисках паруса в море, звучала тоска загубленных надежд. Но сердце доктора сжала иная боль. Он вспомнил Ковент–Гарден в старые дни, увидел себя во фраке в креслах партера. В ложах красовались женщины в диадемах, с жемчужными ожерельями на шее. Король, тучный, с мешками под глазами, сидел в углу королевской ложи; с другой стороны, тоже в углу, над оркестром, восседали рядом барон и баронесса де Майер, и, поймав взгляд доктора, баронесса наклонила голову. В самом воздухе ощущались благоденствие и уверенность в будущем. Все было так монументально, так незыблемо, мысль о переменах просто не могла прийти на ум. Дирижировал Рихтер. Как страстно звучала музыка, как полнозвучно, с каким мелодическим великолепием и блеском раскатывались мощные звуки! Но тогда доктор не слышал в ней того кричащего, дешевого и чуть–чуть вульгарного, что со смущением услышал сейчас. Великолепно, да, но немного неряшливо; в Китае его ухо привыкло к более утонченным и сложным сочетаниям, к менее слащавым гармониям. Он пристрастился к музыке, полной намеков, иллюзорной и нервной, и прямолинейная констатация фактов несколько оскорбляла его изощренный слух.

Когда Эрик поднялся, чтобы перевернуть пластинку, доктор Сондерс взглянул на Фреда: ему было интересно, какое впечатление эти напевы произвели на него. Музыка — удивительная вещь. Ее власть не связана с прочими склонностями людей; человек, во всех отношениях самый ординарный, может очень тонко и остро отзываться на музыку. А доктор постепенно пришел к мысли, что Фред Блейк не такая уж заурядность, как ему сперва показалось. Было в нем что–то, лишь пробуждающееся и неведомое ему самому, как в цветке–самосеве в каменной кладке стены, который трогательно тянется к солнцу; это вызывало симпатию и интерес. Но Фред не слышал ни звука. Он сидел, слепой и глухой ко всему окружающему, уставившись невидящим взором в окно. Краткие тропические сумерки перешли в ночь, на синем небе уже мерцали две–три звезды, но их он тоже не видел; казалось, он смотрит в черную пучину собственных мыслей. Лампа, под которой он сидел, бросала резкие тени на его лицо, делая его похожим на маску. Его трудно было узнать. Но тело Фреда расслабилось, словно с него внезапно сняли тяжелый груз, мышцы под гладкой загорелой кожей не были больше напряжены. Он почувствовал холодный взгляд доктора и, подняв глаза, выдавил в ответ улыбку, но улыбка вышла вымученная и вызывала, непонятно почему, сострадание, даже жалость. Пиво перед ним было нетронуто.

— Что–нибудь интересное в газетах? — спросил доктор.

Фред вдруг густо покраснел.

— Нет, ничего. Кончились выборы.

— Где?

— Новый Южный Уэллс. Прошли лейбористы.

— А ты лейборист?

Фред немного задержался с ответом, и в его глазах промелькнула настороженность, как бывало несколько раз до того.

— Я не интересуюсь политикой, — сказал он. — Ничего в ней не смыслю.

— Дай–ка мне взглянуть на газеты.

Фред вытащил одну газету из пачки и протянул ее доктору, но тот ее не взял.

— Это последний номер? — спросил он.

— Нет, последний у меня, — ответил Фред, кладя руку на газету, которую он только что читал.

— Если ты уже кончил, я ее почитаю. Меня не очень–то привлекают новости полугодовой давности.