Максим и Федор

Пётр отдал деньги и всё быстрее пошёл дальше, уже зная, куда.

Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям — кто в магазине, а кто прямо в уличной толчее.

Пётр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрым и нечеловеческим движением селёдок на прилавке, людей и машин. Всё, даже селёдки, имело такой сосредоточенный вид, будто только что оторвалось от подлинного настоящего дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу.

Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацканы пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!

Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обходится без рефлексии: рельсы бездорожья.

Жизнь кажется просто невозможной — поди ж ты — она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами; последние, косые достоевские лучи.

Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может, и нет, должна мучить меня незнамо за что?

Или — прав Василий! — это чувство первородного греха и успокойся на этом? Или это просто грехи замучили?

Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это — замолить? Их можно только исправить; чего, правда, тоже сделать нельзя.

Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок две. Или за четыре двенадцать.

Видно нет мне благодати, нет её. А без неё не жизнь одно название. Вот как в кино — занавесь, окошечко, откуда луч, и на экране уже ничего нет, одни разговоры. Одни разговоры. Только в луче Бога получится жить. Чтобы жить вне этого луча — какое напряжение нужно. Да ну… Как бы ни напрягалась фигура на экране при занавешенном окошечке — вряд ли выживет.

А вдруг всё-таки сможет? А всё-таки, Господи?

Ох, и зануда же я! Что делать, что делать… Кем быть, да кто виноват. Да вон старичок идёт через дорогу, ему же трудно! Что же ты ему не поможешь?

Пётр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел, как рыба.

— Пусти, говорю! — крикнул Пётр.

— Ты смотри, — сказал Максим, открыв дверь. — Фёдор заболел.

— Как заболел? Чем? — удивился Пётр.

— Кто его знает… Никогда вроде не болел.

— Да что у него, температура? Болит что-нибудь?

— Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.

Пётр быстро прошёл в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой Фёдора.

— Что, Фёдор?

— Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.

— И у меня нет… — Пётр виновато обшарил заведомо пустые карманы брюк. — Ты аспирин-то принимал?

— Кобот дал чего-то.

— Ну, ты спи главное. Спал сегодня?

— Весь день спал.

— Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вы зовём.

— Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю.

— Ну уж в жопу, врача, — сказал Максим, входя. — Я как-то вызвал врача, так потом хлопот не оберёшься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.

— Каких, покажи.

— Вон, на полу лежат.

На полу лежали пачки аспирина и барбамила.

— Я завтра ещё принесу, других, — сказал Максим, — и вообще, кончай ты… Может он и не болеет вовсе, а так, рыбы объелся.

Пётр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Фёдор время от времени записывал, что придётся — или сам сочинит, или услышит.

Посмотрел последние записи:

Если человек есть в темноте, хоть и называется тёмное дом, это ничего.

Одинаковое одинаковому рознь.

Нужно твёрдо отдавать себе отчёт, зачем не пить.

Хоть и умные бывают, а всё равно.

Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо.

Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что — как выйдет, так и ладно.

Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит выбор за тебя сделает дьявол.

НА СМЕРТЬ ДРУГА.

Шла машина грузовая.
Эх! Да задавила Николая!

— Ишь ты. Это ты когда написал? — спросил Пётр.

— Это он сегодня, — гордо ответил Максим.

— И стихотворение сегодня?

— И стихотворение.

Пётр хлопнул по лбу, достал из портфеля книгу:

— Сейчас послушайте внимательно, не перебивайте.

Фёдор сел и спустил босые ноги на пол, Максим чуть нахмурился. Оба закурили.

«Для отрока, в ночи глядящего эстампы…»

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ

Максим и Фёдор, опершись друг о друга, сидели на небольшой поляне, покрытой густым слоем алюминиевых пробок; пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров и драгоценно сверкали золотым и серебряным светом.

На опушке поляны застыли брызги и волны разноцветных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд.