Магистр

Между тем в городе уже неделю продолжалось вооруженное восстание, которое потом так и назовут Декабрьским. В фабрично-заводской части город практически не работал, бастовал. Ратленд же только раздраженно морщился, когда ему стали рассказывать, что музы должны уступить место пушкам. «Если музыка не звучит в вас постоянно, вне связи с пушками, вам нечего делать в оркестре. Возвращайтесь в свой Саратов и шейте гладью», – отрезал он как-то в ответ на предупреждение мадемуазель Мари, решившей объяснить иноземцу, каков, по Пушкину, русский бунт. Мария вспыхнула и, чуть не опрокинув арфу, выбежала из репетиционного зала. Они работали над ужасающе сложным «Сотворением мира» Гайдна, похоже, специально выбранным дирижером в пику происходящему в стране. Ведь не сотворялся мир – рушился.

Впрочем, уйдя с репетиции, арфистка по своему обыкновению ушла не до конца, а бродила вокруг двери, кипя и слушая. Ей-то казалось, что они «подружились». Он вылечил ее… теперь и сама она верила, что это он подменил ее чахотку бронхитом, с которым она успешно боролась, применяя «тепло на грудь и распаренные в молоке фиги». Она открыла ему глаза на театральные суеверия, рассказала о Надежде, предупреждала об опасности, а он… И тут Мария услышала, что в зале звучит не Гайдн. На репетиции они играли ноты Гайдна, но эта музыка… она не знала ее. Ее нельзя было узнать изнутри, сидя за инструментом, потому что там ты репетировал ораторию Гайдна. «Господи, – подумала Машенька, – Боже милостивый. Что это? Ты это слышишь? Это нельзя играть смертным». Машеньке делалось худо. Ноги ее подкашивались, и она уцепилась за косяк, надеясь, что если взгляд ее вернется в зал, разум уцелеет. Конечно, Он это слышал, это же и была музыка творения… или еще до творения!.. Машенька из последних сил заглянула внутрь. Это была его музыка. Она вспомнила.

Настоящая, «та музыка». Как он заставлял их играть, не понимая, что они играют? Он действительно не дирижер, а злой колдун, а Григорий Распутин по сравнению с ним – деревенский фокусник. Музыка кончилась. Надо было уносить ватные ноги прочь, пока чертов португалец не уничтожил ее за то, что она вызнала его главный секрет. Но ноги не слушались. Машенька опустилась на банкетку у дверей, и отпущенные на рекреацию музыканты вышли, не заметив ее. Но не дирижер. Ратленд появился в дверном проеме, окинул мадемуазель Мари ледяным взором и спросил с искрившейся инеем неприязнью:

– Кто позволил вам покинуть репетицию?

– Но вы же сами отправили меня в Саратов!

– Тогда почему вы все еще здесь? У меня вы больше не работаете. Пришлите кого-нибудь за расчетом.

– Послушайте…

Но он уже вернулся в зал, и когда Машенька, кое-как придя в себя, все-таки заглянула туда напоследок, он стоял возле рояля и смотрел на клавиши, сложив руки за спиной. Она могла бы поклясться, что слышит музыку, но никто не играл в зале ни на одном музыкальном инструменте.

15. Трубная площадь

Разговор дирижера с графом пришелся на вечер 14 декабря 1905 года. Вернувшись из Девлетова, Ратленд не пошел в Крапивенский, благо Трубная площадь находилась в полутора шагах от его жилища. Она снимала квартиру на Трубной – но где же? Нет, конечно, он не стал бы обходить дом за домом, опрашивать жильцов и домохозяев, просто он наконец-то понял, что привело его именно сюда, в этот город, в это место. Он действительно отчасти был русским. Не то чтобы это имело большое значение. Но он нашел мать и, прежде чем найти отца, хотел расстаться с родиной матери по-хорошему, несмотря ни на что.

Наш герой выбрал для этого не самое удачное время. Вту ночь для подавления волнений по Николаевской железной дороге прислали из Петербурга две тысячи солдат Семеновского гвардейского полка полковника Мина. Приказ был «арестованных не иметь и действовать беспощадно». В основном Мин и повстанцы упражнялись на Пресне, где гремели выстрелы и бухала артиллерия, но и Трубная оказалась очень заманчивым местом для позиционных боев. Каково же было удивление Ратленда, когда в освещаемой скудными фонарями тьме он не обнаружил на площади элегической пустоты, присталой третьему часу ночи. Волновались кучки разночинцев, рыли копытами снег лошади, подхлестываемые ленивыми казачьими нагайками, то тут, то там вспыхивали потасовки, на скамейке что-то кричал вихрастый рыжий агитатор в фуражке и тужурке, а непременная, неуязвимая для времени и революций московская бабка торговала горячими пирожками. Летели листовки, народ прибывал. Только было Винсент решил, что это не его вечеринка, а русские ничего не понимают в бунтах и им не помешало бы выписать десяток-другой ихэтуаней для передачи опыта восстания, как все сорвалось с места и куда-то понеслось.