Магистр

Первый всадник стоял в толпе на площади и смотрел, как умирает последний ихэтуань. Он очень хорошо запомнил его глаза – не черные, как у большинства китайцев, а карие, с тягучими желтыми искрами, как тигровый глаз, и теперь смотрел в эти глаза без удовольствия, просто отдавая старый долг. Дождавшись, пока искры потухнут, первый всадник уронил на землю белую камелию и отправился в Кантон, чтобы отплыть в Макао.

Первым или вторым всадником был Винсент Ратленд?.. Сейчас, прислонившись к бесконечной стене Петровского монастыря в Крапивенском переулке и глядя на «свой» дом, он бы не поручился. «Нет, – сказал ему рассудительный Винсент, – это ты, ты был первым, все остальное тебе кажется, потому что тебе отлилось сейчас за твои зверства. Не сполна, так – чуть-чуть. И правильно. Пора браться за ум. Если тебе не выдали сна, не спи. Если в голове колется лед, значит, так надо, и даже хорошо, что кончился опиум. Если ты видишь будущее и чувствуешь прошлое, делай с этим что-нибудь полезное. И перестань уже лезть во все плохо лежащие революции».

Он смотрел на Пряничный дом Патриаршего подворья и видел, что его нет. Исчезла мрачно-веселая черная и красная фигурная кладка, окна были мертвы и, кажется, даже выбиты, колкий снег гулял в них, привольно влетая и вылетая в рамы, хлопая дверями, завихряясь куда-то вверх, вверх, где… росла к облакам, прямо на глазах, все выше и выше, будто протыкая черные, прошитые снегом московские ночные небеса еще более черная, чем ночь, башня-сталагмит. Сначала мозг Винсента ухватился за слово «башня», он подумал, что слишком многое произошло в эти два дня, и большая кровопотеря, и, наверное, ноги вынесли его к Сухаревой, а не домой… Какое «домой», почему он называет это место «домом»? Вот его дом – этот вертикальный черный камень, башня из базальта, не из слоновой кости.

«Встань и иди», – сказал себе Винсент, вытирая кровь со скулы. Он знал, куда попадет на этот раз, если войдет в башню.

Он оставлял в Москве 1905 года многое, гораздо больше, чем в Китае или Португалии. Приставку к фамилии: маэстро Ратленд больше не был маэстро. Саму фамилию – ее ведь дала ему Агнес. Бывший маэстро полагал, что мать дала ему какое-то другое имя, настоящее, а фамилии отца по-прежнему не знал. Он оставил здесь «ту музыку» и второй, последний рояль. Здесь оставалась его способность погружаться в сон и пустой изумруд – прямо у стены Петровского монастыря, на снегу. При нем были две книги и отцовский стилет с треугольным лезвием, о происхождении которого ему еще предстояло узнать. Тогда он вошел в башню и остался в ней навсегда, а о музыке даже не вспомнил.

* * *

«Переулок Изумрудной скрижали», – аккуратно вывела скрипучим гусиным пером на рукописной карте Москвы подтянутая дама в черном вдовьем одеянии и вуалетке с мушками. И зелеными чернилами нарисовала на карте большой изумруд в форме грецкого ореха.

16. Укажите мне дорогу

«У меня всегда спрашивают дорогу. Спрашивали в Англии и в Америке… интересно почему. Не такое уж у меня и «простое открытое лицо». Сам я повсюду чувствую себя приезжим, в мире всего-то два-три места, по которым я ходил, практически закрыв глаза, глядя в свои каждодневные мысли, обдумывая диплом, статью или мечтая о других дорогах. Мои московские места: Арбат, Неглинка, Рождественка, Трубная, обе Дмитровки, Петровка, бульвары и Моховая, – то, что я называю “своим”. Там я не удивлялся, когда кто-нибудь спрашивал, как пройти на Маросейку или где находится Петровский монастырь. Но в Оксфорде? ВОксфорде, по которому я ходил, боясь слишком тяжело наступать на эти камни и с благоговением читая на них “Dominus. Custodiat. Introitum. Tuum: Et. Exitum. Tuum” [88], – откуда мне было знать, где там находятся “Все души”? Мне бы понять, где моя, Мити Дикого, заблудшая душа».

Из Митиного блокнота