Магистр

Как верно подметила Машенька, фактов в истории этой было маловато. Якобы загадочно-демонический англоитальянец немедленно предложил Надежде руку и сердце, а она, естественно, отказалась. Тогда он заставил ее молчать, затащил в экипаж и повез прямо в церковь, а она все отказывалась и отказывалась. Тогда, говорили злые языки, он овладел ею силой и пригрозил, что оставит своею рабыней на веки вечные, лишив голоса, – так или иначе, быть, мол, тебе моею. Говорят, был он при этом так убедителен, что Надежда в ужасе подчинилась. Говорят, угрожал он ей черным заговоренным стилетом о трех гранях, каким прежде добивали поверженного противника и поэтому называли мизерикордия. Тогда они бежали. Куда? Никто не знал. Говорили, что он был преступник и отчаянный человек. Будто бы за ним самим гонялись то ли тамплиеры, то ли фармазоны. Будто был он злой колдун и чернокнижник и погубил уже не одну девушку, и все сходило ему с рук. Будто бы на Наденьке он не женился, а, раздосадованный ее сопротивлением, взял-таки в рабыни, правда, голоса не лишил, а наслаждался ее ангельским пением в полном одиночестве. Будто бы из России им еще удалось сбежать, и скрывались они, колеся по всему свету, без малого год, но потом справедливые мстители настигли его и погубили обоих. Сначала убили его, но потом и она погибла, потому что – вот злой рок! – не было на всем свете у Надежды никого, кто бы защитил ее, кроме таинственного душегуба-похитителя. Вот и прервалась линия крови Брюсовых точно так же, как линия крови Брюсов. Проклятие графа сработало.

И хотя мы с вами знаем, что московским сплетням и пересудам нельзя верить – совсем, ибо кто были все эти люди, которым известны подробности пустых театральных лож, закрытых карет, темных комнат и уединенных предместий?.. а только нет у нас другой истории. Добавим лишь, что сам Алексей Петрович жил бирюком в почти полном вакууме и лишь голодно и жадно ловил из эфира любую весть о дочери, какую только мог найти. Парализовало его в 1885 году, 11 ноября, и было ему семьдесят три года. В этот день в городе Пекине умерла родами Наденька, от роду двадцати двух лет.

Все это увидел Винсент Ратленд в глазах Алексея Петровича Брюсова, располагаясь напротив него в кресле у камина и не отдавая себе отчета – откуда бы ему знать? – что сидит он ровно так же, как сидел неизвестный иноземец в ложе Санкт-Петербургской консерватории. Граф сам пожелал рассказать ему о дочери и ее гибели, поэтому Винсент наслаждался картинами прошлого – и идиллического, из времен Наденькиного детства, и трагического, из времен ее короткой оперной карьеры и падения, не отступая от своего правила не лезть в чужую голову без приглашения. Он «выслушал» старого графа и, прочтя последнюю мысль его, добавил про себя: «…и произведя на свет сына, которого монахиня-пекинка Агнес Корнуолл назвала Винсентом».

Эта внутренняя фраза закончила столь длинную, столь мучительную главу внутри него, что долгое время он сидел так же молча и недвижимо, как сам граф. И лишь спустя много, много минут он все-таки заговорил. Ему надо было сказать вслух то, что понял Алексей Брюсов.

– Это моя мать, – произнес он, просто чтобы услышать, как звучит это слово.

«Помоги», – подумал в ответ старый граф, и Винсент с ужасом понял, что тот рад: рад его видеть… рад, что он существует. Он подошел, аккуратно приложил руки к вискам старика, взял его за руку и, криво и больно усмехнувшись, сказал деду:

– Встань и иди.

Опираясь на руку гостя, Алексей Петрович поднялся.

– Болит, – с трудом выговорил он и приложил свободную руку к голове, а потом к сердцу. – Везде. Помоги.

Винсент достал камень цвета цин и вытряхнул на ладонь старику последний шарик опиума. Тот благодарно кивнул, отправляя его в рот.

– Это твое, – пробормотал граф Брюсов, указывая на раскрытую дверь в библиотеку, и с помощью гостя вернулся в кресло.

В библиотеке Ратленд нашел две книги – одну в черной коже, толстую, с переплетенными между страницами семью гравированными дощечками, и вторую в парчовой обложке. Утерянный рай. Когда он вышел в гостиную, Алексей Петрович Брюсов смотрел на него остановившимся взглядом и мирно улыбался. До девяноста четырех лет он не дожил всего лишь месяца – но так было лучше, ибо большой и дружной семьи вокруг него все равно бы не собралось.

Винсент не стал закрывать ему глаза и просто ушел.

* * *