Магистр

Тут дверь в гримерку тихонько открылась, закрылась снова, и мадемуазель Мари осталась одна: дирижер ушел не попрощавшись.

14. My Mother, My Mother, My Mother

После фантастического успеха премьеры дела оперы, прозванной в театре «Два D», пошли странно. Сам автор как будто разом потерял к своему детищу интерес: пари выиграл, но даже на вечеринку, устроенную статским советником по случаю всех сопутствующих событий, не пришел, а вместо этого ограничился вежливым согласием присутствовать на собрании в театре. Там был торжественно зафиксирован исход пари, а его участники пожали друг другу руки еще раз, второй и последний.

– Я вам этого так не оставлю, русский композитор Ратленд, – пробормотал сквозь тщательно натянутую на зубы улыбку статский советник. – Вы же меня, почитай, по миру пустили.

– Да что вы, Франц Георгиевич? – проговорил в ответ «русский композитор» (улыбка далась ему куда легче) с искренней симпатией и обычным для него нездешним холодком. – Тогда рекомендую вам ехать в Европу: в Азии сейчас неспокойно.

Франц Георгиевич оскалился. Ратленд блеснул синим взором. Они расстались на дружеской ноте.

Удивительная опера продолжала собирать аншлаги, но автор на репетиции более не являлся, передоверив их штатному дирижеру Большого, и приходил только вести представления. В оркестровой яме глаз по-прежнему почти не открывал. Оркестр уже привык к этой его странной манере, хотя поначалу бледное лицо его, обрамленное прямыми черными волосами, пугало музыкантов, тем более что дирижер все-таки иногда поднимал веки и устремлял – за четверть ноты до того, как кто-то собирался сбиться с ритма или вступить не вовремя – недобрый взгляд в потенциальную жертву. Мадемуазель Мари, впрочем, заметила, что во время «Лунного интермеццо» маэстро устремил взор в левую кулису и что-то там высматривал… что-то увидел. «Неужели надежду?» – подумала мадемуазель Мари, чуть не сбилась, попытавшись понять, с какой буквы подумала слово «надежда» – с прописной или строчной, вовремя поймала взгляд дирижера, выправилась и больше за глазами маэстро не следила.

В городе о «Двух D» говорили всякое, причем, как это часто бывает, обсуждали в первую очередь самого дирижера, а не его детище. Будто бы Ратленд потерял интерес к опере, выиграв пари малой кровью и поняв, что нужных исполнителей, исключая Шаляпина, в мире не сыщешь. («Слышал из самых первых уст! Хотя как по мне, это чистое позерство: я в юности недурно музицировал и могу уверить, что эту партийку каждое второе сопрано осилит».) Что он вернулся в симфоническую музыку. («Ибо, что ни говори, а в этом с ним не поспоришь: пение есть в некотором роде предательство изначального музыкального замысла».) Что он заработал уже столько, что может остепениться, жениться на богатой наследнице и уехать в деревню. («Утверждаю: как любой гений, он знает, что достиг пика, и теперь триумфально и богато осядет на нашей славной земле. И точка».) Что он агент немцев. («Ратленд? Скорее уж Rheinland! Поверьте, все это неспроста – этот Монте-Кристо вскормлен золотом кайзера!») Что он агент охранки. («Хе-хе-с, без прямой санкции царя-батюшки в нашей стране ничего не делается, да-с, и всегда так было, говорю вам со всею ответственностию, но не для передачи: задумано таким образом выявить нездоровые симпатии в обществе, и, считаю, задумано верно и мудро».) Что он последний тамплиер, влиятельный масон и стоит за многими политическими убийствами этого ужасного кровавого года. («Такая уж у них древняя стратегия – держать русского человека за овцу, а вы вот подумайте независимо: эти Борджиа всякие и Медичи – одни черные отравители, а другие медики в белом… А у тамплиеров на флаге черное поле сверху, белое снизу, посередине красный крест. Глебов же – вообще известный масон».) Что он незаконнорожденный сын короля – страну подставить, – который отсиживается в России, набираясь сил, чтобы организовать дворцовый переворот. («Опера – это, друг мой, для отвода глаз. Не в силах человеческих за неделю оперу написать. А вот если у тебя в распоряжении собственный симфонический оркестр да пригоршня прикормленных композиторов, которых можно за это дело посадить, пока ты другими мыслями занят, – дело другое».) Последнее подтверждалось тем, что он лечит наложением рук и одним их прикосновением уже исцелил молодую арфистку (свою тутошнюю возлюбленную) от чахотки. Что ж, как и прежде, все эти слухи были почти верны.