Маэстро

Они сидели за столиком уличного кафе недалеко от площади Сан-Марко, и Марику не верилось, что он не спит. Всего какой-то час прогулки по набережной, а Венеция уже успела его очаровать: такая гордая, надменная красавица. Девушка с характером. Чинелли пообещал, что после небольшой остановки на обед они прокатятся на гондоле, а потом, если Марик захочет, он может сходить во Дворец дожей, где расположился музей искусства. Вечером опера, разумеется, настоящая венецианская опера, где Марат наконец-то услышит, как нужно исполнять партию Грифаньо ^[2], ибо сил у маэстро больше нет терпеть ту слабую пародию, которая у Марика получается.

Все это Чинелли ворчал себе под нос, не переставая благодушно улыбаться и потягивать кофе. А Марат думал о том, как он благодарен старику.

Несколько дней назад, после сложного разговора с Владимиром Петровичем и еще более сложного объяснения с Кармен, он пришел на занятия в совершенно разобранном виде. Честно старался сосредоточиться на материале и объяснениях наставника, но ничего не получалось. Перед глазами вместо нот маячило расстроенное лицо Кармен. Она не понимала, почему они должны расстаться, ведь им так хорошо вдвоем, а уезжать Марику еще только через полтора месяца. Полтора месяца любви — зачем от них отказываться? Потом вдруг помрачнела.

— Тебя вызывали в КГБ, да? Тебе приказали от меня отказаться? Потому что я невозвращенка?

— Нет!

Марат пытался ей объяснить, что все совсем не так. Что органы им недовольны, но никто не требует от него рвать отношения. Он сам, сам не может их продолжать, потому что это нечестно, ненормально! Но чем больше он объяснял, тем сильнее Кармен хмурилась. И когда замолчал, указала на дверь.

— Пошел вон.

И он пошел, разбитый и физически и морально, не смея спорить с женщиной и навязывать ей свое присутствие еще хотя бы минуту. Всю следующую ночь не спал, сидел на крошечном балконе их общего с Олегом номера, который они использовали как курилку, и смолил одну за одной. А утром пришел на занятия к Чинелли и, конечно, не звучал. У него не получалось даже взять верхние ноты, не говоря уж о том, чтобы вжиться в образ глупого старика Грифаньо. И Чинелли, промаявшись с ним полчаса, не выдержал и начал расспрашивать. Марик давно подозревал, что маэстро к нему привязался — он и занимался с ним чаще, чем с остальными, и выкладывался эмоционально, сто раз объясняя, показывая, делая замечания. Олег и Валдис рассказывали, что с ними Чинелли даже с кресла редко встает, весь час сидит с чашкой кофе, развалившись, и время от времени выдает какие-нибудь корректирующие реплики, пока те надрываются у рояля. Симпатия была взаимной, Марат тоже привязался к эксцентричному старику, даже научился не реагировать на его подколы касательно личной жизни. И в тот раз не выдержал, рассказал всё как есть. Чинелли похмыкал, покачал головой, а потом сказал, что в ближайшую субботу они едут в Венецию. Потому что нельзя полгода прожить в Италии и не увидеть Венецию. И потому, что нельзя спеть венецианского купца, если никогда не видел город гондол и каналов. Но Марик подозревал, что дело не только в искренности исполнения, о котором заботился Чинелли. Слишком уж внезапным было предложение, да и остальных ребят он посмотреть Венецию не звал, хотя Олег пел герцога Острогото, а Валдис — кузена главной героини Бельфусто.

К тому же старику Чинелли поездка так далеко от родного театра и удобного кресла давалась явно непросто — ходил он медленно, быстро уставал, так что многочисленные кафе Венеции стали для них настоящим спасением. Маэстро платил за все сам, не позволяя Марику даже достать бумажник.

— Вычту из твоего гонорара за выпускной спектакль, — смеялся он. — Если, конечно, тебя не освистают клакеры. А если ты и дальше будешь так отвратительно звучать — обязательно освистают. Думай о музыке, мальчик. Думай о своей партии. Вложи все свои страдания в роль. И легче станет, и полезнее.

Марику потом казалось, что один день неспешных прогулок и неспешных разговоров со стариком дали ему больше, чем шесть месяцев учебы. Перемежая русский и итальянский, они говорили о вещах, куда более важных, чем техника бельканто. О жизни. На сцене и за ее пределами.

— Какие у меня были девчонки, мальчик, — вздыхал Чинелли, мечтательно поднимая выцветшие глаза к солнцу, отражавшемуся от флюгера колокольни собора Святого Марка. — Как я пел, когда начиналась новая романтическая история! Но гораздо лучше я пел, когда она заканчивалась! А если бы не заканчивалась, что тогда? Дом, семья, дети. Лазанья по субботам. Дорогой, что ты сегодня кушал днем? О, это любимый вопрос всех итальянских женщин. Любимая тема для обсуждения вечером. С чем был твой панини в обед, дорогой? Это отвратительно. Как можно петь Скарпиа ^[3], если думаешь о панини? Художник должен гореть, мальчик. Всегда быть немного несчастным или немного влюбленным. Все держится на трагедии. Не на связках, нет. Ты не машина для извлечения звуков. Связки есть у всех. А ты пой душой.