М. П. Одинцов

Тысячи километров отсюда до фронта. Давно осталось позади ощетинившееся зенитками и

противотанковыми ежами, исклеванное воронками, изуродованное противотанковыми рвами, покрытое

пороховой копотью и окровавленными снегами строгое Подмосковье. Морозную красоту земли

уральской не поганили сизым вонючим дымом, не полосовали гусеницами вражеские танки. Не было по

ночам не гаснущих в небе кровавых отсветов пожаров. Города и деревни не бомбили, не обстреливали.

Даже не знали они светомаскировки. Не было бумажных крестов на окнах и мешков с песком у домов, не

плавали в небе китовые туши аэростатов воздушного заграждения...

Вроде бы и не задеты войной родные места, но дыхание ее чувствовалось на каждом шагу. Люди задеты, хотя и не сгоняли их со своих гнезд. Все необычно сурово. Потрясенные, притихшие, углубленные в себя

взрослые и дети. Сами бедствуют, но сердечно встречают тех, кого война забросила в их края. Пожилые, с усталыми лицами женщины и подростки в просторных, с родительского плеча, стеганках разгружают

эшелоны с оборудованием, прибывшие оттуда, куда подползли вражеские полчища.

На каждой остановке только и слышно:

— Гоните непрошеных гостей, бейте гадов до последнего!

Из разговоров на станциях и полустанках узнал, что работают земляки по 15—16 часов, а часто и

сутками, столько, сколько требуется, пока не выполнят план. О себе никто не думает. Каждый живет

одной [18] мыслью: все — для фронта, все — для победы!

В Свердловск поезд пришел, когда уже занималось тихое зимнее утро — начало ясному морозному дню.

Вокруг была такая тишина, что, казалось, нет никакой войны.

Хоть и тяжеловато было передвигаться, но решил со станции идти домой пешком. Настоявшийся за ночь

мороз, чистый студеный воздух наливал израненное тело бодростью, заряжал энергией. Шел медленно, радуясь уюту щедро заснеженных улиц, оглядываясь по сторонам, на ходу узнавая одно, вспоминая

другое. Шагал улицами, по которым он, Миша Одинцов, еще не летчик, не красный командир, еще

мальчишка, множество раз бегал со своими товарищами. И городские кварталы с рассветом стали

приветствовать его как старого знакомого — звоном трамваев, засветившимися окнами домов,

торопливым скрипом снежка под ногами первых прохожих.

— Не думайте пока о фронте, — сказали ему на другой день в гарнизонном госпитале, где предстояло

дальнейшее лечение. А он не знал, о чем можно было думать тогда, кроме войны.

Почти каждый день, отправляясь на процедуры в госпиталь, Михаил видел одну и ту же картину: грозные плакаты на стенах домов, зовущие советских людей к боевым и трудовым подвигам, колонны

мобилизованных и добровольцев, еще не успевших переодеться в красноармейскую форму...

Многие сотни километров пролегали между Свердловском и огненной чертой. И в то же время фронт

был здесь. И битвы были, хотя и бескровные. С мыслями о тех, кто бьет фашистов, просыпались мать, сестра, соседи, знакомые. С этими же мыслями ложились спать. Ранним утром перво-наперво включали

репродуктор, чтобы послушать новые сообщения о жарких боях. Потом торопливо читали газеты. С

тревогой [19] ждали писем. Похоронки шли одна за другой.

А ему, уже опаленному войной, в этой обстановке советовали «не думать о фронте». Сколько раз хотел он

бежать прочь от этой безучастности и своей непристроенности к боевому строю!

Деваться, однако, было некуда. Отсчет времени у него шел особый. Выздоровление, как сказали медики, проходило «атипично». То вдруг исчезнут все признаки боли, то в самое неурочное время крепко дают о

себе знать.

— Считайте себя на фронте, но в обороне, — грустно шутил в такие дни лечащий врач. Михаилу же

хотелось наступления, туда, где действует самая конкретная команда «Смерть немецким оккупантам!».

Но боль не отступала, рана не закрывалась.

По ночам, когда уходили иногда прочь мучения и появлялось ощущение легкости, он вспоминал сквозь

пелену сна пережитое. В такие часы бессонницы, лежа с открытыми глазами, о многом передумал, оглядываясь назад, перебрал, взвесил все, что было ему близким и необходимым, наполняло его жизнь

смыслом. В растревоженной памяти, будто кадры кинохроники, промелькнула-прокрутилась очищенная

от мелочей и случайностей вся короткая жизнь — детство, трудовая юность.

Вспомнил приключения мальчишества, когда сорванцом взбирался на колокольню и оглядывал все

вокруг, будто владелец богатств несказанных: обширных зеленых полей, темных чащоб, мягких

вольготных далей, устремленных к горизонту. И облака в нежной, ласковой акварели неба, казалось, можно было потрогать, взобравшись на высокую колокольню церкви.

Полюбоваться там было чем. Места дивные. Далеко, сколько видит глаз, простор, покой. Добрая, заботливая речка Талица, берущая начало от звонких [20] чистых ключей, течет тихо, неторопливо.

Смотришь с берега — различаешь каждый камешек на дне. На горе — старинное село Полозове.

Большое, утопающее в яблоневых садах и сирени. За селом — луга, еще дальше — лес, синий-синий, будто небо подпирает. Когда приходило лето, разбегались по нему ребята. Грибов — бери, не ленись.