М. П. Одинцов

Машина угрожающе теряла высоту. Ему с каждой секундой становилось все яснее, что авария

неизбежна. Но он спокойным голосом передал руководителю полетов:

— Попал в глубокий штопор. Катапультируюсь в последний момент на минимально возможной высоте.

Внимательно слушайте и записывайте информацию о поведении машины...

На мгновение стало неуютно: в простых метеоусловиях и вот такое испытание. Но не по своей же воле

вторгся он в эту запретную область, которую вся практика летной эксплуатации предписывает обходить.

Ведь при упоминании о штопоре твердеют мускулы лица и настораживаются глаза всех летчиков: такое

возможно только в азарте воздушного боя. А здесь непроизвольный срыв...

Самолет продолжал штопорить, он заглатывал [155] все новые километры высоты, а Одинцов, нажав

кнопку радиопередатчика, комментировал и комментировал свои действия, знать о которых сейчас так

важно было на земле:

— Вращаюсь влево. Буду выводить! Ставлю рули на вывод: правая нога — против штопора, ручка —

полностью от себя. Вращаюсь. Не выходит машина, рулей не слушается. Ставлю рули по штопору, ручка

полностью от себя, левая нога до отказа влево. Жду. Один оборот. Вращает до противного быстро.

Потерял уже две тысячи метров. Ставлю рули снова на вывод. Жду еще два витка. Под самолетом нет

построек — лес и поле. Еще виток. Все, высота кончается. Если даже через мгновение машина

перестанет вращаться, то все равно высоты для вывода ее в горизонтальный полет уже не хватит.

Придется прыгать на вращении.

Он до последнего оттягивал время. Трудно было отпустить штурвал и бросить умницу-самолет, но

помочь ему было невозможно, и, использовав весь свой запас секунд, на который четко рассчитал, он

осторожно, будто боясь спугнуть судьбу, освободил от предохранителя катапультное устройство и дернул

на себя ручку стреляющего механизма.

Что не испытывал в те минуты страха, он об этом не говорит. Да в это вряд ли кто и поверит. Страх к

нему всегда приходил после, на земле, как звук после света. А в небе всегда только работа, действия, четкие и умелые, ни на миллиметр не отступающие от предписаний летных законов. И после этого

полета в больших штабах потом все сошлись во мнении, что свои секунды он выбрал без остатка, докладывал подробно и обстоятельно: о показателях многочисленных приборов, работе сложного

оборудования. Время от времени — о своих расчетах. Точный хронометраж, ни одной небрежности. И в

то [156] же время внимательнейшее слежение за высотой. В неуправляемом самолете фиксировал все. И

как это всегда бывало у него в минуты большого напряжения, мысли и движения обрели особую

уверенность и четкость. Это был предел виртуозного владения техникой своего дела, стальной выдержки.

Правда, одну оплошность, как он сам признается, допустил. Нарушил радиодисциплину. Хотя его

спокойствие, уверенность незримо передавались руководителю полетов, всем авиаторам округа, но в

эфире в одно время стало все же тесно — «смешались» десятки разговоров: где командующий, что с

ним? И тогда он совсем не по наставлению прикрикнул: «Прекратить базар в эфире!»

* * *

...После удара катапультного кресла снизу сразу же увидел голубой океан — небо. Помнит, как отлетел

фонарь, как скоростным напором, будто водопадом, окатило. Привязные ремни, удерживавшие в кресле, ослабли, ноги освободились от фиксирующих захватов. «Теперь буду открывать парашют». Хотел уже

взяться за вытяжное кольцо, но в это время еще раз крепко тряхнуло, падение прекратилось — на

определенной высоте, как и положено, сработала автоматика и парашют раскрылся.

После рева двигателя, тяжелых перегрузок, катапультного выстрела его окружила поразительная тишина.

Спускаясь, ниже себя увидел беспорядочно падавший самолет, и острая боль сожаления кольнула сердце.

Осмотрев парашют, и устроившись поудобней в подвесном кресле, стал готовиться к приземлению.

Парашют раскачивало порывами ветра, от этого земля шла на него волнообразно, будто кто-то наклонял

ее к нему то одной, то другой стороной. Наконец [157] встречное движение закончилось, он почувствовал

под ногами землю и повалился набок. Попытался встать, но не тут-то было: стропы парашюта прижали

его к земле. Встав наконец, расстегнул замок подвесной системы, сбросил лямки, прошелся, разминая

затекшие ноги. Отбросил стекло светофильтра с лица вверх и снял защитный шлем с головы.

Вскоре услышал шум мотора и похлопывание винта. Увидел над лесом вертолет, идущий стороной, и

понял, что его ищут, но пока не видят. Включил аварийную радиостанцию на передачу:

— Вертолет, я — Сто первый. Развернитесь вправо на сорок градусов. Как слышите?

— Сто первый, слышу вас хорошо. Доворачиваюсь, — донесся радостный голос командира вертолета.

— Включаю рацию в режим маяка. Передайте на аэродром: чувствую себя нормально.

* * *

...Командир вертолета делал последний круг над местом падения, а генерал смотрел через стекло

иллюминатора на лежащий в перелеске самолет. С высоты сто метров «МИГ» напоминал скорее

полигонный макет, нежели упавший самолет; даже березки, окружающие его, стояли целехонькие, почти