M/F

— Определенное сочетание безумного таланта и чувства вины. Да, вины. Вы отвечали на все те вопросы так горестно. Ага, вот и рыба. Как сие ни прискорбно, но завершились их резвые игры в соленой пене. И улеглись они вместе с фаршированным перцем. Мог ли рыбе хотя бы пригрезиться фаршированный перец? О, человек, великий и горестный объединитель несопоставимых вещей. Еще бутылку закажем, да?

Он был пьян и пьянел все больше. Но ел свою рыбу с большим усердием, нервно выплевывая случайные косточки. Он как будто хотел показать, что вопреки своей внешности вовсе не хищник. Я тоже ел рыбу, которая оказалась слегка пересушенной. Перец был фарширован рисом, сваренным в рыбном бульоне. Виски было восхитительно мягким, и я так и сказал.

— Вот и славно, сегодня мы можем себя побаловать. Никакого дешевого пойла и диспептического общепита. Сегодня — особенный вечер. Как я уже говорил, я ждал очень долго.

— Но вы до сих пор не сказали, что имели в виду.

Аааааааарг. Дуреньдуреньдуреньдурень.

— Вы знали ответ на мою загадку, но не захотели ответить.

— Не захотел. Это же было так очевидно.

— Есть у меня одна загадка, на которую знаю ответ только я.

— В смысле загадка жизни или что-нибудь типа того?

— Жизнь не загадка. Зачем мы здесь? Чтобы страдать, и не более. Но почему мы страдаем? А вот это уже интереснее. Гамлетовский вопрос, разумеется. И все мы знаем гамлетовский ответ. Я тоже, как Гамлет, беспрестанно язвлю и ехидствую. «Мириться лучше со знакомым злом…» и так далее. Но мы должны представлять себе принца отлично сложенным, пусть и слегка полноватым. Сумасшедшим, но привлекательным. Добрый господин, славный господин. Но посмотрите на меня, посмотрите.

— Вы что-то там говорили о кентаврах.

— Да, да, да. Гиперион к сатиру. А вчера мне предложили деньги, только представьте себе, деньги, чтобы показывать меня зевакам. Цирк в городе. Деньги, человек по имени Дункель[20]. Это уже конец.

— Я не вполне понимаю.

— Конец, конец. Ende, the end, fine, fin. Черт возьми, мальчик, конец может быть только концом.

Он уже доел рыбу и перец, и теперь на него напала лютая икота. Он залпом влил в себя полстакана виски, а попугай тем временем издавал тихие проникновенные возгласы, звучавшие как-то даже сочувственно. Икота, разгоряченная виски, сделалась еще яростнее, львиная морда позеленела, обретя сходство с геральдическим символом. Попугай слушал очень внимательно, склонив голову набок, а потом попытался воспроизвести sotto voce эти — видимо, новые для него — звуки. Доктор Гонзи поднялся из-за стола и пошел к выходу.

— Мне надо. Очень.

Мне было отчаянно его жалко, и он, как бы ему ни было плохо, должен был это знать. Очень надо, действительно. Он скрылся во тьме за пределом света свечей. Пошел, как я понял, на улицу, чтобы там проблеваться. Пойти за ним? Он вернется? Меня беспокоил вопрос о счете, который будет явно немалым, с двумя-то бутылками виски. Я ждал, донимаемый мрачным предчувствием, пока что не определившимся до конца, а попугай неумело практиковался в икоте, потом отказался все-таки от этого акустического проекта и издал пронзительный крик самца, зовущего самку. Очень хотелось курить.

Прождав еще пару минут, я вышел на улицу. Там было очень темно и пустынно. Кроме доктора Гонзи, вообще ни души. Там был какой-то складской ангар, сложенный из какого-то пористого камня, большой и пустой. Доктор Гонзи стоял, прислонившись к стене. Если его и рвало, то лучше от этого ему не стало. В смысле, что он нисколько не протрезвел. На самом деле он был еще даже пьянее прежнего, если судить по тому, что он держал в руке. Маленький автоматический пистолет, нацеленный на меня. Я сделал вид, что ничего не заметил, и спросил:

— Вам уже лучше? Вот и хорошо. Послушайте, я бы хотел прояснить, что там со счетом. Я бы и сам расплатился, но у меня нет…

— Да-да. А ведь ад, может быть, и существует. Все тот же гамлетовский вопрос. Если сейчас я убью вас и сдамся полиции, все шансы за то, что меня повесят. Знаете, в этой стране все отлично поставлено в смысле повешения. Я вполне готов признать себя виновным в убийстве.

Удивительно, как спокойно могут восприниматься подобные вещи. Я сказал:

— А мотив?

— Мотив? Желание совершить зло — вот самый лучший мотив. Но я признаю необходимость определенной дурацкой честности. Дайте мне выгореть, так сказать, в пламени мифа.

Пока он говорил, я прикидывал, как бы вернее сбежать. Там был переулок, сразу за складом, но он мог оказаться тупиком. Попугай разразился цветистой каденцией свиста. Свисток! Я сказал:

— Честности? Это вы говорите о честной игре?

— В камере смертников у меня будет время для истинного раскаяния. Потом — мимолетная мука в петле. Однако всегда остается место для обоснованных гамлетовских сомнений. Игра неопределенности. Я вам загадаю свою последнюю загадку. Если не сможете ее разгадать, я вас застрелю. Если сможете, застрелюсь сам. Но могу обещать нам обоим, что вы ее не разгадаете.

— Вы сумасшедший.