Лжедмитрий

— Едем в Вишневец. На именины Урсулы. Князь Константин прислал приглашение...

До именин Урсулы, действительно, оставалось уже немного времени. Девушки сразу подняли весёлый шум. Засуетились, закричали, тут же готовые бежать в кладовые, тормошить нянек, гувернанток, ключников.

Пан Мнишек озадачил их ещё одной новостью:

— И хорошенько надо готовиться. Там будет московский царевич Димитрий.

Он ждал, что эта новость заставит дочерей замолчать, а затем вызовет массу вопросов. Ведь слухи о появлении царевича, которого якобы давно убили в Угличе, очень часто добирались до Самбора... Но сегодня, удивительно, девушек подобная сторона известия никак не интересовала. Они готовились к занимательной и длительной поездке, к празднику, танцам, маскарадам — вот что им казалось главным!

И только юная Анна сообразила спросить:

— А царевич молод?

Этот вопрос заинтересовал всех дочерей. Отец не успел ещё ничего ответить, как его опередил князь Корецкий, По причине родства он считался почти членом семьи.

— Царевичу должно быть чуть более двадцати лет, — сказал князь. — Он родился за три года до смерти своего отца, тирана.

— О! — пропела Ефросиния. — Он — жених!

Дочери переглянулись между собою многозначительно, включая и маленькую Анну, и начали с интересом расспрашивать, а что ещё пишет князь Константин. Отцу было нечего отвечать. Он предоставил возможность князю Корецкому забавлять панн своими рассказами, а сам удалился к себе в кабинет. Писать письмо епископу Мацеевскому. Пока что только одному епископу.

Дней через десять из Самбора в сторону Львова выехал длинный обоз. Он сразу растянулся вдоль берегов Днестра. Вслед за полусотней гусар катилась карета, в которой сидели юные панны. Во второй карете ехала панна Марина с мачехой, пани Софией. Эту карету сопровождал верхом князь Корецкий. Дальше тянулись прочие кареты и различные повозки. Сам пан Мнишек держался позади обоза, на приличном даже расстоянии, чтобы не глотать пыль. А за ним уже скакала ещё сотня гусар.

Пан воевода мысленно воображал тот день, когда доберётся до Вишневца, и ломал себе голову, как же выглядит московский царевич, как себя с ним вести.

15

Папский нунций Клавдио Рангони пережил несколько неприятных мгновений.

На крутом и мокром изломе Бернардинской улицы над Вислой под его каретой раздался было противный треск. Он почувствовал, что куда-то летит. Однако полёт (или падение) получился короткий и без видимых последствий. Самое худшее предотвратили руки дюжих гайдуков, стоявших на козлах. А пособили гайдукам ещё и королевские гусары, приставленные в качестве почётного эскорта — как всегда. И всё же карету пришлось заменить. На то ушло время.

А потому, привычно взбегая по лестнице в королевском замке, нунций терзался мыслью, что ему, такому аккуратному с раннего детства, придётся сейчас давать что-то вроде объяснений, почему он опаздывает на зов короля. Правда, стрелки часов на Мариацкой башне и стрелки часов на вавельском замке упирались в различные цифры, причём и там и там их положение было в пользу опаздывавшего. Однако Рангони верил своим часам, скрытым у него в складках широкой сутаны.

А за высокими окнами в знакомом кабинете, куда его провели королевские камердинеры, вдруг засияло солнце. Это показалось невероятным. Какое-то мгновение нунций смотрел туда, где только что было хмуро, мокро и ветрено, где лошади стучали и скользили по льду копытами. Очевидно, он чуть-чуть опоздал с извинениями, что ли, как это принято у светских людей, не у духовных лиц. Идущий навстречу король одарил его подобием скупой улыбки:

— Невинная задержка (я понимаю), ваше преподобие, привела к тому, что я ознакомился с только что полученными документами. И это делает предмет нашего разговора ещё более важным. Потому что всё это теперь currit quattuor pedibus[11].

Король широким жестом указал на одно из кресел, приставленных к сверкавшему лаком столу. Рангони с удовольствием опустился. Во время аудиенции он будет иметь возможность созерцать великолепный фламандский пейзаж. Король, сам художник и создатель многих живописных произведений, знает любовь своего гостя к живописи, а потому он нарочито сделал соответствующие распоряжения.

— Дайте мне собраться с мыслями, ваше преподобие, — сказал король и зашагал по кабинету, вдоль окон.

И ещё одно приятно насторожило Рангони. Король сегодня говорит с ним по-польски. Это служило верным признаком того, что разговор пойдёт о делах государственной важности. Если бы разговор начался латинскими фразами — он касался бы духовной жизни. Если бы итальянскими — светской. Ну а по-французски здесь говорят о делах военных. Таких разговоров король не одобряет.

— Сейчас, сейчас, — не забывал король о госте.