Лжедимитрий

Душно. Она сняла с себя лишнее одеяние и осталась в одной кружевной сорочке и белом шёлковом сарафане. Нет, всё ещё душно — голове жарко — это от косы — тяжела уж она невмочь, а особливо, когда туго заплетена. Ксения и косу расплела — так и укрылась вся косой, словно буркой чёрной. Только и белеется низ сарафана да часть сорочки на груди.

Она задумалась. Вспомнилось, как торжественно праздновались, бывало, именины её батюшки царя. Она положила голову на руки, припала к окну, к оконнице, да так и осталась.

Она не слыхала, как кто-то, тихо ступая по коврам, вошёл к ней и остановился. Это был царь. Догадавшись, что Ксения опять плачет, он осторожно положил ей руку на голову. Девушка встрепенулась.

— Ах, это ты, государь.

Она растерялась от неожиданности и смутилась, что её застали не в порядке, с распущенной косой...

— Ты опять в слезах, — сказал Димитрий с нежным укором.

— Прости, государь дядюшка... Я... Я вспомнила...

— Что ты вспомнила, Аксиньюшка?

— Ох, прости, государь. Я батюшку вспомнила.

— Что ж, милая? Родителей и Бог велит помнить и молиться о них.

— Я молилась. Завтра батюшкова память, государь.

— А что завтра, друг мой?

— Память святых страстотерпцев российских князей Бориса и Глеба, государь.

— Что ж ты одна? Где твои девушки?

— У всенощного бдения, государь.

— А ты для чего не пошла?

— Я... Я боюсь, государь. Нас тогда... Из терема... Ругались над нами...

Она не могла говорить дальше — слёзы задушили её, и она зарыдала. Димитрий бросился к ней, схватил её за руки, обнял и крепко притиснул к себе, целуя её волосы, плечи, руки и бессвязно повторяя:

— Полно... Полно, моё солнышко... Забудь старое... Милая моя, родимая моя! Полно же надрываться... Аксиньюшка, золото моё червонное... Да полно же, полно, светик мой...

И он целовал её, припав на колени и путаясь головой в её волосах, снова вставал, целовал её шею, глаза... А она — точно обомлела. Она забыла всё, что около неё, — где она, что с ней делается. И руки упали, и голова валится с плеч, и сердце замерло. Ей казалось, как будто она сама вся умирает в сладких судорогах. Ох, если б умереть так. Что это? Она никогда этого не испытывала. Она не чувствовала, как запонка её сорочки выскочила из ворота и упала на пол, как сорочка спустилась с плеч, с груди, и как он припал горячим лицом к её жарким, упругим сосцам.

— Милая, радость моя...

— Ох... Государь мой... Дядюшка... Дядя...

И руки её сами собой распахнулись широко-широко. Она потянулась вперёд и, обхватив его голову, так и замерла.

— Дядя... Митя... Голубчик...

Димитрий высвободился из её объятий, бледный, дрожащий, растерянно обвёл комнату глазами и, схватив девушку в охапку, словно маленького ребёнка, несмотря на массивность и полноту её тела, прижал к себе и, шатаясь, понёс её, сам не зная куда... Ксения тихо простонала и обвилась руками вокруг его шеи...

— А мыши-то идут за гробом да горько-прегорько плачут...

А мышь татарская Оринка
Лудит на волынке,
А мышь из Рязани,
В синем сарафане,
Идучи, горько плачет,
А сама вприсядку скачет...

Это бормотала дурка Анисьюшка, дворская потешница, которая была ко всем вхожа. Войдя в рукодельную Ксении и не найдя в ней никого, дурка — она была карлица — затопала по ковру маленькими ножками и снова забормотала: «Ах, она, стрекоза-егоза, девка-чернавка — на смех мне сказала, что Оксиньюшка в терему... Ах, её нетути... Погоди ты у меня, коза, походит по тебе лоза...»

И она вышла на переходы, бормоча:

У дурки Онисьи Шуба лисья Душегрея плисья...

XXII. Игра в снежки. Горе «свистуну»

— Уж больно добер наш царь-от, — говорил Корела-атаман, следуя со своим товарищем, атаманом Смагою, и с донскими казаками за город, где Димитрий велел устроить снежную и ледяную крепость, которую, ради упражнения людей в воинском деле, нужно было брать штурмом.

— Чего не добер! — отвечал Смага, коренастый брюнет с волосами в кружало и с южным типом лица. — А поди себе на беду.

— Да как не на беду — уйму не знают эти польские стрижи — всех задирают, никого знать не хотят, по церквам с собаками ходят.

— Э! Се що! — вмешался Куцько, запорожец, отрывая ледяные сосульки с своих чёрных усищ. — А ото у недилю, так вони на улици московок ловили та женихались з ними. Так просто оце за цицьку або там за що друге ухопит московку, та й каже: «Мы вам-ка царя дали, так вы нас-ка вважайте — давайте всё, що у вас е...» А московки у слёзы. Гай-гай! Пиднесут им скоро москали тёртого хрину.