Лжедимитрий

— Да так — прималкивает. Ты думаешь — вот скажет, а он нет — увернулся, и след замело, и сам он в воду канул, а сам тут сидит — молчит. Да единожды раз чудо таково вышло: увидал это он у меня образ преподобного князя Александра Невского, долго эдак смотрел на него, долго что-то думал, да потом и шепчет: «Дедушка, — говорит, — прародитель мой! Помолись за меня...» да и заплакал. Диву дался я: не в себе, думаю, человек, попритчилось, думаю. Да уж вот ноне, когда в Путивле, в церкви увидал его, аки царевича Димитрия, так и вспомнил, и раскусил «дедушку»-то его — неспроста, значит, говорил.

Видно было, что рассказ офени производил на Ляпунова глубокое впечатление. В душе его зарождалось что-то новое, тревожное.

— Что ж после-то было? — спросил он.

— После-то? А после я ушёл в Саратов, а из Саратова в Казань, а из Казани в Нижний, а из Нижнего в Москву. А по Москве-то уж слухи пеши ходют про царевича. Поменял я маленько товаром-то своим, да в Калугу, а из Калуги в Тулу, а из Тулы в Орёл, а из Орла махнул в Чернигов, да на дороге-то уж и слышу неподобное: «Царевич-де идёт». Ну, что ж, думаю, пущай идёт, коли Бог ноги дал. Брешут, думаю, люди. Иду да иду с коробом-то своим, посвистываю, да ещё грешным делом запел, — сиверко было, так я маленько выпил, ну, эдак-то себе и подтягиваю со скуки, в Казани ещё добре поют её шубники: «Что ты, Дуня, приуныла, пригорюнившись у окошка, шельма, сидишь?» Коли вижу — едет что-то навстречу мне. Гляжу, ан ратные люди идут: хоругви это на солнышке блестят, аки злато червлёное, пешие и конные неведомые люди, и казаки, и польские, и малороссийские люди — видимо-невидимо. Я сторонюсь, шапку сымаю, кланяюсь господам ратным. Коли вдруг слышу: «Ипатушка-богоносец»! «Боярышенька золотая»! — Это меня за то «боярышенькой золотой» дразнют, что ежели я прихожу в какой дом иконы менять, то завсегда ищу боярышень — охотнее боярышни-то берут мой святой товарец. «Боярышня, — говорю, — золотая! Не надо ли Миколу угодничка али Троеручицу-матушку?..»

— Знаю! Знаю! — нетерпеливо махает Ляпунов. — Что ж дальше-то было?

— Дальше-то? Вот что, бояринушка. Слышу это я: «Ипатушка — богоносец! Боярышенька золотая! Как Бог тебя милует?» — Коли глядь — Юша Отрепьев! С ратными-то людьми едет. «Куда, — пытаю, — Бог несёт и зачем?» — «В Москву, — говорит, — Ипатушка, белокаменную с осударь-царевичем Митрей Ивановичем». — «Как?» — говорю. «Да так, — гыт, — боярышенька золотая, привёл Господь... Вот он и сам батюшка под стягом едет». Глядь — он и в самом деле едет под стягом, под хоруговью, — да кто б ты думал, бояринушка?

Офеня остановился.

— Эй ты, тётка! — вдруг закричал он на идущую мимо них бабу с вёдрами. — Ходи сюда! Образа у меня всяки есть. Уж таку-то тебе, тётя, Богородушку уступлю — любо-дорого.

Ляпунов даже ногами затопал.

— Прочь, баба! Проваливай! — закричал он.

Баба вскинула на него изумлённые глаза и пошла дальше, бормоча:

— Ишь, сердитый какой... Белены объелся.

— Что ж ты, чёртов сын, молчишь? — накинулся Ляпунов на офеню.

— Да ты кричишь, я и молчу, — спокойно отвечал тот.

— Ну, кто ж под стягом-то?

— Да всё он же — рыженькой Димитрий с бородавкой. Он и есть царевич.

— Так не Гришка Отрепьев?

— Нет, не Гришка... Гришка — это Юшка.

— А тот не Гришка?

— Не Гришка, стало быть.

— Так кто ж?

— А и Бог его ведает.

Ляпунов осмотрелся кругом. Заглянул в палатку.

— Эй! — закричал он. — Десятской!

Из-за шатра вышел рослый ратник с рыжей бородой и крестом на шапке — мясник мясником.

— Взять вот этого да отвести к князю воеводе за приставы, — сказал Ляпунов, указывая на офеню. — Я и сам, чу, непомедля приду.

Офеня сидел на колоде спокойно, как будто дело не его касалось.

— Эй, тётка! Ходь сюда. Неопалимая Купина у нас есть — всякой пожар матушка Неопалимая Купина тушит.

Баба прошла мимо, косо взглянув на Ляпунова.

— Что ж ты смеёшься, собачий сын? — снова вскинулся этот последний на офеню.

— Нету, бояринушка, не смеюсь. И князь-воеводе скажу то же, что твоей милости докладывал.

В это время к палатке приближался кто-то быстрыми шагами, издали делая знаки руками. Это был мужчина средних лет, плечистый, коренастый, лицом напоминавший Ляпунова. Он также одет был ратником. Открытое, загорелое лицо его казалось встревоженным.

— Ты что, Захарушка? — спросил Ляпунов.

— Вести чёрные. Новая беда стряслась над Русской землёй.

— Что ты? Какая ещё беда?

— Царя не стало.

Ляпунов перекрестился. И десятский, и офеня стояли как вкопанные.

— Как! Что ты говоришь?

— Так, Прокушка. Басманов сам вести привёз. И митрополит Исидор с ним прибыл новогородской и весь синклит. Ко кресту пригонять ратных людей.

— Когда ж царя не стало?

— В саму неделю мироносиц. Здоров был, батюшка.

Он отвёл Ляпунова в сторону.

— Дело неладно. Сказывают, царь сам на себя руки наложил.

— Как?

— Зельем отравным. Кровью изошёл...

— Дивны дела... Дивны дела. Да и я тут узнал неисповедимое нечто. Рука Господня, десница Его тяжкая на Русь налегла. Ох, быть беде великой. Узнал я вон от этого...

— От офени-то?