Лжедимитрий

Ратник сидел у шатра, на длинном, толстом обрубке дерева и перебирал какие-то бумаги. На бревне же, которое было сверху стёсано, стоял серебряный кувшин, а около него большая серебряная же стопа. И ратник, и офеня похристосовались троекратно.

— Как живёшь-бродишь, «боярышенька золотая?» — спросил первый, улыбаясь. — Садись, медку испей.

Офеня низко поклонился.

— Спаси-те Бог на добром слове, — отвечал он, в свою очередь, осклабляясь. — Брожу по святой Руси, аки челнок у ткачихи.

Он сел на другой конец бревна и спустил на землю свой короб.

— Спознал меня?

— Как не спознать Прокопа Ляпунова свет рязансково? Един сиз селезень промеж серыми утицами, един и Прокоп Ляпунов на матушке на святой Руси.

Ляпунов весело засмеялся, тряхнув своими русыми кудрями.

— А ты всё такой же балагур «боярышенька золотая?» Где бродил с тоя поры, как у меня в Рязани иконы менял? А много после того воды утекло... Много... Боле, чем у Бога положено... Окиян-море воды утекло... Много... Ох, как много — в пять-шесть годов (Ляпунов задумался). А теперь к нам с коих стран забрёл?

— Из града Мангазеи, бояринушка.

— О таком городе я и не слыхивал.

— В Сибирской земле, бояринушка, дале, чем град Тоболеск, на полуночну страну.

— А как туда попал?

— Из Архангельсково городу кочем.

— Кочем, водою? Да что ты меня морочить вздумал, «боярышенька золотая»? Видано ли, чтоб из Архангельсково городу в Сибирь водой пройтить?

— Видано, бояринушка. Пятой год тому будет, как я от вас из Рязани пошёл в Архангельск да мимоходом забрёл и в Соловецкую обитель, к угодничкам Зосиме-Савватию, иконы менять. И прилучись в ту пору в Архангельске быть колмогорцу Ерёмке Савину, а с ним мы спознались на Москве у князь Василей Мосальсково, иконы я князю менял тако ж, и в те поры царь Борис Фёдорыч спосылал его, князь Василия, в Мангазею воеводой для поминочной рухляди и ясаку государева. И оный Еремка-колмогорец, снарядив кочи, задумал везти судовые снасти в Мангазею морем. Так я с ним-то и проехал морем в Мангазею из Архангельсково.

— Каким же морем-то?

— Студёным, бояринушка. Уж и что это за дивы я видел там дивные: что плывём это мы морем-окияном день и ночь, и что день, что ночь — всё едино, только ко полудню солнышко по праву руку небом идёт, а ко полуночи, бояринушка, — ох, уж и не поверишь! — Всю-то ноченьку оно, солнышко красное, по морю по кияну, аки лебедь, плывёт, так-таки одним краешком омокнется в киян-море, да и плывёт, и плывёт, красное. И день светло, и ночь светло — инда одурь возьмёт, да так и заплачешь, сам не знай о чём. И чудно это таково, и страховито, и божественным аки духом некиим на тебя веет от пучины этой морской: гора это ледяная плывёт по морю по кияну, а ни конца-краю ей нетути, ни до вершинушки её оком не досяснути, не доглянути, и стоит это глыба на глыбе до самого небесе, до престолу Божия. А на глыбинах-то этих, на горах ледяных звери морские хвостатые, да пернатые ходят, да медведи белые... А птицы-то, Господи, сколько, а рыбины всякой. И китище это, кит преогромный плывёт да воду, аки реку к небу, изрыгает, — так молитвами чудотворцев московских да угодников киевских только и спасались. Там-то я, бояринушка, и обет дал — в Кейв к мощам угодников печерских сходить.

— Что ж, и был в Киеве?

— Привёл Господь, бояринушка. Это уж я в Кейв прошёл из Мангазеи-града на Тоболеск, да на Неромкур, а с Неромкура на Пермь, да по пути по дорожке завернул домой в Суздаль-град, да оттоль в Астрахань, да на Дон, да уж с Дону-то в Кеив. Там вот и ихнево Димитрия рыженького видывал.

При слове «ихнево» он указал на Кромы: издырявленный и изрытый норами, словно пчелиный сот, вал их виднелся из палатки Ляпунова, стоявшей на возвышении. Ниже и выше и по сторонам белелись шатры, серели нагромождённые в беспорядке обозные телеги, чернели пушки с зарядными ящиками, бродили, сидели, ездили, кричали, смеялись и пели ратники московского и иных российских ополчений.

— Кого видел? — спросил с удивлением Ляпунов.

— Да вот ихнево, что в Путивле. Кромчане Димитрием-царевичем его называют.

— Как! Ты ещё в Киеве его видывал?

— В Кейве, бояринушка.

— Гришку-то Отрепьева?

— Нету, бояринушка. Гришка-то особь статья.

— Так кто же?

— А Бог его ведает кто. Он — одно слово. Рыженький.

— Так и Гришка, сказывают, рыж же.

— Руденек, точно, бояринушка, рудой, точно, да не он.

— Так ты и Гришку знавал?

— Знавывал. И иконы менивали, и медок пивывали.

— Где же?

— Да всё в Кейве, бояринушка. Да и в Путивле их обоих видывал.

Ляпунов даже вскочил, и серые с огнём глаза его расширились.

— Тьфу ты, чёртов сын! Да ты меня совсем с толку сбил. Я ничего не уразумел из того, что ты мелешь.

— Не мелю я, бояринушка: толком докладываю твоей милости.

— Ну, как же? То ты в Киеве, то ты в Путивле, то Гришка Отрепьев, то не Гришка, то того знал, то этого, а кого — сам бес тебя не поймёт. Тьфу ты, дьявол, инда сердце ходенём ходит. Я тебя, как собаку, велю повесить. Что ты смущаешь народ? Подослан, что ли? Так на осину тебя и вздёрну.