Лжедимитрий

— Братие! — сказал он торжественно. — Дело сие великое и страшное. По указу царя-государя и великого князя Бориса Фёдоровича всеа Русии и по благословению святейшего патриарха Иова посланы мы, смиренные иноки, — инок Изосима, инок Иринарх и аз худой иночишко Потапишко, — посланы мы излияти гнев Божий на главу окаянного чернокнижника и богоотступника, проклятого папежина польского, иже похити имя в Бозе почивающего царевича Димитрия Иоанновича углицкого и дерзает на превысочайший Российского царствия престол, аки пёс смердящий воскочити и на честнейшего царя-государя и великого князя Бориса Феодоровича всея Русии своей гнюсной латинской блевотиной блевати, яко бы он, государь, московское скифетро украл. И указано нам инокам смиренным — иноку Изосиме, да иноку Иринарху, да мне, худому и гнюсному иночишке Потапишке — оного пса латинского гневом Божиим казнити и лютой смерти предати.

— Аминь, — глухо проговорил старый инок Изосима.

— Аминь, — повторил и чёрный чернец Иринарх.

— Аминь, аминь, — подтвердили и старики не монахи.

— Се крест честный и Евангелие Господа нашего Исуса Христа, — продолжал рыжий чернец, указывая на крест и Евангелие. — Подобает нам, братие, на сём Евангелии клятися и ротистеся, яко да сохранити нам тайну царёву, и на том крест целовати. Клянетеся ли, братие, на сём?

— Клянёмся именем Бога живого.

— Ротистеся ли такожде?

— Ротимося Господом.

— Целуйте крест и Евангелие Господа нашего Исуса Христа.

В этот момент послышался стук в наружную дверь, затем удар, другой — и дверь грохнула в сени. Присутствующие в комнате так и окаменели на месте. Рыжий монах схватился за голенище сапога и задрожал всем телом.

В одно мгновение те же удары обрушились и на внутреннюю дверь в самую комнату. Дверь не выдержала и соскочила с петель. В дверях показались стрельцы и польские жолнеры. В комнату вошёл Рубец-Мосальский с оружием в руках и в кольчуге. Взглянув на стол и увидав на нём кадило, он сказал, обращаясь к стрельцам и указывая на монахов и стариков:

— Вяжите их! Поличное в очи глядит. Вина их сыскалася допряма.

Через несколько дней после этого ночного происшествия нижняя околица Путивля представляла шумное зрелище. Туда валил народ со всего города — тащился и стар, и мал, серьёзные мужики и любознательные бабы. Последние поминутно ахали и без умолку болтали.

— Ах, касатая моя, в сапоге, чу, нашли.

— У ево, у Митрей-царевича?

— Что ты, девынька! Окстись! У монашки, чу, у рыжего.

— Ах, он пёс рудой!

— Да на девяти, девынька, могилах Борис Годун копал ево, зелье-то, да в девятех, слышь, касатая, водах мочил ево.

Толпа затёрла болтливых баб. Речи мужиков сменили речи баб.

— Этой-то порчей зелейной, слышь, робя, они, чернецы-то, и хотели извести царевича.

— От Бориса, мекаю так?

— От Борьки, от самово. А царевич вьюнош не промах — накрыл, аки мышь решетом.

— Чернец, мекаю?

— И чернец, и бояр. Да и говорит: «Эх, — гыт, — братцы, братцы! Люди вы старые — что я вам сделал? Я вас в ту пору, аки полоняников моих, у Рыльска, помиловал — не сказнил, а опосля того кормил-поил вас. За что ж вы, — гыт, — лиходеяли над головой моей? Бог вам судья, — гыт, — да народ православный». Это к боярам-то. Да вывел их, бояр, на крылечко, да и говорит: «Народ православный! Судите лиходеев моих, как знаете, а я их прощаю».

— Ну, и добёр же он, не в батюшку добер!

— Ну, а на миру их присудили сказнить: расстрелом расстрелять, аки псов бешеных.

— А чернодырых?

— За приставы отдал. А судиям-то и говорит: «Братцы! Простите их, рабов Божиих: они-де не своей волей шли, а по крестному целованию, аки от законного царя».

— Добёр, и... И как добёр!

В это время на околице показался взвод стрельцов и польских жолнеров. Впереди шли стрельцы, раздвинувшись на две равные колонки. Посередине колонок шли два старика в арестантских чапанах и с открытыми головами. На ногах у них звенели кандалы, словно у скованных лошадей в поле, а в руках теплились свечи — маленькие, жёлтые, восковые. Свечи часто тухли то от движения, то больше оттого, что у осуждённых дрожма дрожали руки. Тогда священник в чёрной рясе, шедший впереди их с крестом, брал у них свечки и снова зажигал от свечи, горевшей в фонаре на ружье одного стрельца.

Шествие замыкал отряд жолнеров. Шествие направлялось к двум чёрным, вымазанным сажей столбам, стоявшим на краю околицы. Около столбов чернели свежие могильные ямы.

Это вели на казнь тех стариков, которых мы видели на ночном совещании над крестом и Евангелием. Они в числе прочих служилых людей были приведены к Димитрию связанными, как слуги Годунова, и в числе прочих же не только помилованы, но и почтены доверием Борисова противника. Но они всё-таки изменили ему, пристав к заговору трёх монахов, подосланных в Путивль Годуновым и патриархом Иовом.

— А почто, мать моя, у них свечечки в руках воскояровы?

— А это, касатая, душеньки их теплются — опрощения у Господа просят.

— Помилуй их, Господи.

— О-ох, касатая, темно там, в могилушке сырой, а дороженька на тот свет далёкая-далёкая, так по тёмной-то по дороженьке свечечка и будет посветывать.