Лжедимитрий

— На майдан — заманивать толстобрюхих! — кричит Корела к своим донцам.

— А ну-те, хлопци, на улицю — з москалями женихаться! — острит Куцько, вызывая в поле охотников задирать москалей.

И, словно стрижи из нор, из рядов Димитриева войска вылетают удальцы на открытое место: то поляк, красиво подбоченясь и покручивая ус, прогарцует ввиду неприятеля, как бы вызывая его на мазура, то донец, словно бешеный, подскачет к самому носу врага, гаркнет что-либо неподобное — и шарахнется в сторону: то запорожец, выскочив, как Пилип с конопель на середину поля и, вызвав не одну шальную стрелу из Борисова войска, покажет противникам дулю и гулко прокричит: «Нате, чёртовы дите, ижте оциеи!»

Москали, со своей стороны, посылают смельчакам вслед сильные московские трёхпредложные глаголы и эпитеты — «распро...» да «распере...» и так далее, но в поле нейдут.

Хрустит по снегу и звенит оружием польская конная рота... Копья наперевес и сабли наголо летит она прямо на развёрнутый фронт московского войска, сшибается с ним, ломит его, но, рискуя быть сдавленной как в клещах, в беспорядке отскакивает назад.

— В дело, гусары! — командует Димитрий.

— Бей по лицу крамольников, Панове! — со своей стороны командует воевода, пан Мнишек, выводя в поле свою роту.

Гусары Дворжицкого, конные роты Мнишка и Фредра и отряд самого Димитрия стремительно кидаются на москвичей, на годуновцев... Слышится топот коней, лязг оружия, гул рожков и труб... Завизжали донцы, затикали, так что московские кони дрогнули и подались назад... Корела, Треня и несколько других головорезов прут к самому главному стягу московскому... Запорожские шапки смешались со стрельцами...

— Матка! На матку, атаман! — кричит Треня, пробиваясь с Корелой к главному московскому стягу.

Корела направо и налево колотит своей тяжёлой, утыканной острыми иглами, булавой. Лошадь его, поминутно становясь на дыбы, ржёт и с визгом кусает московских коней и их всадников.

— Не бей матки, атаман! — кричит Треня. — Это сам князь — Мстиславский.

Но было уже поздно. Булава звякнула по какому-то блестящему шишаку. Москали крикнули и кинулись к стягу.

— Мстиславского убили!

— Князь воевода упал!

— Не давайте ворам воеводу!

Эти панические крики молнией прорезали московские рати — и рати дрогнули, смешались, шарахаясь в разные стороны, как овцы в бурю. Димитриевцы налегли ещё дружнее. Сам Димитрий, в жару боевого увлечения, смешался с рядами москвичей...

— Братцы! Родные! Сдавайтесь мне! — кричит он хрипло. — Не лейте крови, московские люди!

— Царевич! Царевич! — в отчаянии вопит Мнишек, пробираясь в гущу сечи. — Побереги себя, ваше высочество! Ваша жизнь дорога.

Напрасно. Резня принимала характер бойни. Нет ничего ужаснее тех боен, какие устраивали люди, когда оружие не было ещё доведено до тех образцов совершенства, какие в настоящее время изысканы наукой и военной мудростью для уничтожения людей с помощью дальнострельной стрельбы и других зверски разрушительных средств. Вместо неумелой пули и плохой пушки тогда пускались в ход железо, сталь, сабля, кинжал, копьё, дубина, рогатина, кулак, человеческие зубы, которыми перегрызалось горло у обезоруженного, но неубитого ещё врага, и тому подобное холодное оружие... Началась именно такая бойня на копьях, на ножах, на кулаках, на зубах: свист и стук дубинок о человеческие черепа, стон пробитых острым оружием и удушаемых руками, лошадиный храп и человеческое ржание, буквально ржание с визгом и гиканием — всё это представляло адскую картину голого убийства.

Вдали от этой сечи, на возвышении, упав коленами на снег и на снег же припав горячей головой, Отрепьев молится... Под горячими слезами снег тает.

Немножко в стороне, из-за покрытого инеем куста, робко глядит на битву храбрый пан Непомук.

— «Езус-Мария... Езус-Мария», — дрожа всем телом, шепчет он.

Утро после битвы. На середине поля, где происходила самая густая резня, зияют три глубокие и широкие могилы. В эти ямы таскают убитых москвичей. С самого рассвета идут эти страшные похороны, хоронят все, которые накануне бились, и всё не могут кончить этого ужасного погребения. По полю, а особенно по ложбинам кровь замёрзла лужами — хоть на коньках катайся. Раненые, расползшиеся по сторонам, весь снег искровянили, да так и окоченели — кто на пригорке, кто под кустом.

Ямы наконец наполнены — меньше зияют могильные пасти. Некого больше таскать.

Из церкви выходит Димитрий со своими приближёнными и идёт к яме — лицо его грустно. Он подходит к каждой яме и, крестясь, бросает горсти земли.

— Сколько Борисовых убиенных насчитали? — обращается он к Мнишеку.

— Тысяч до шести москалей, ваше высочество.

— По две тысячи в одной могиле — Боже правый!

По лицу его текли слёзы. Нагнувшись к трупу стрельца, которого ещё где-то отыскали и несли в яму, и, поцеловав его, Димитрий сказал, отирая слёзы:

— Прощай, дорогой земляк. В твоём лице я целую всех твоих павших товарищей. Я помолюсь за их души в Москве всем освящённым собором, и Бог простит их.

Потом, снова перекрестив все могилы, он велел зарывать их. Комья мёрзлой земли грузно падали на мёртвые тела.