Лжедимитрий

И вот он настраивает свою бандуру, внимательно прислушиваясь чутким ухом к нестройному говору струн, из которых он должен извлечь те плачущие ноты, ту тоскливую мелодию и те дорогие образы, коими уже столько лет питается, и плачет, и живёт этими сладкими слезами прошлого его старое, но всё ещё не уснувшее казацкое сердце. Всё стройней и стройней становится перебойчатый говор струн, всё плавнее и плавнее делается их тренькание. На минуту он останавливается, и потом несколько хриплым, дрожащим, но глубоко симпатичным голосом начинает протяжный, плачущий речитатив:

Ой то не пыли пылили,
Не туманы уставали, —
То из земли турецькои,
Да из виры бусурменськои,
Из города из Озова, из тяжкой неволи
Три братика втикали.
Два кинных, третий пиший пишениця,
Як бы той чужий чужениця,
За кинными бижить-пидбигае,
На сыре корин ня, на биле каминня
Нижки свои козяцкии посикае, кровью слиды заливае.
До кинных братив добигае,
За стремена хватае,
Словами промовляе:
«Станьте вы, братця! коней попасите, мене подождите,
С собою возьмите, до городив христьянських хоч мало пидвезите…
Нехай же я буду знати,
Куды в городы христьянськи до отця-матери дохождати».

Разбитый, надтреснувший, но горько плачущий голос умолкает — одна бандура плачет-заливается... И откуда берёт она столько надрывающего чувства, хоть так просты её звуки, так детски проста мелодия!

Всё замерло, слушая этот плач. Даже дети присмирели — готовы, кажется, разреветься...

— Катруню, голубко, — слышится где-то сдержанный шёпот.

— Та ну бо, Максиме, не рушь мене, — слышится протестующий женский голос.

— О, яка бо ты...

А кобзарь продолжает:

«И ти браты тее зачували,
Словами промовляли:
«Ой братику наш менший, милый,
Як голубойько сивый!
Ой та мы сами не втечемо
И тебе не ввеземо:
Бо из города Озова буде погоня вставати,
Тебе пишого на тёрнах та в байраках минати,
А нас кинных буде доганяти,
Зтриляти-рубати,
Або живых в полон завертати.
А як жив-здоров будешь,
Сам у землю християнську увийдешь».

И опять перерыв. Голос умолкает — дух захватывает у старого кобзаря, только бандура не умолкает, как бы заставляя ещё глубже вдуматься, вчувствоваться в то, что сейчас выплакано было голосом, словами...

И слушатели напряжённо ждут, что же дальше будет с этим бедным младшим братом?.. Бандура не говорит, а только подготовляет к чему-то печальному, глубоко горестному... Не слышно и шёпота Максима, и Катруни не слышно — слышится лишь что-то очень горькое в звуках, в воздухе...

«И тее промовляли,
Видтиль побигали,
А менший брат, пиша-пишаниця.
За кинными братами вганяе,
Кони за стремена хватае,
Словами промовляе,
Стремена слезами обливае:
«Братики мои ридненьки,
Голубоньки сизеньки!
Коли ж мене, братия, не хочете ждати,
Хоч одно ж вы милосердие майте:
Назад коней завертайте,
Из пихов шабли выймавте,
Мини с плич голову здиймайте,
Тило моё порубайте,
В чистим полю поховайте,
Звиру та птици на поталу не дайте!»

И снова плачет одна бандура, и чем дальше, тем страстнее этот плач, тем горестнее качается в такт игры сивая голова бандуриста...

— Ох, матинко! — слышится женский стон.

Дивчата плачут, тихо утирая слёзы шитыми рукавами — то один, то другой рукав поднимется к молодому лицу и опустится... Не выдержал и пузатый мальчуган, заревел.

— Чого ты, Хведирец, плачешь? — спрашивает белокурая дивчина с голубой лентой на голове.

— Жалко...

— Кого жалко?

— Он того — дидушку...

А дедушка всё качается да тренькает. И чёрт его знает, откуда что берётся у этого хилого старикашки, у этой затасканной бандуренки! Так вот и режет, и тянет душу, так и поливает слезами, захватывает горло невольным стоном.