Читаем Лжедимитрий полностью

В Киев на праздник Спаса-Маковия у Крещатицкого спуска, окружённый парубками и дивчатами, старухами, молодицами и детворою, сидит кобзарь и тихо перебирает пальцами по своей сильно затасканной, но симпатично певучей бандуре. Седой чуб, расчёсанный ветерком, с высокого лба свесился прямо на лицо старика и совсем закрыл его слепые глаза. Да и зачем старику глаза, когда он весь живёт прошлым, когда перед его духовными очами стоят одни пережитые картины, встают мёртвые лица, которых всё равно он не увидал бы, если б и остался зрячим? Зачем глаза старости, всё схоронившей и постоянно назад оглядывающейся, но не для того, чтобы видеть, а чтобы вспоминать только, воспроизводить в представлении? А вспоминается всё лучше с закрытыми глазами, чем с открытыми, а со слепыми глазами вспоминается ещё лучше, чем даже с закрытыми. Так зачем глаза перед могилой? Всё равно и без глаз добредёшь до неё.

Около кобзаря сидит черномазенькая, с кругленьким загорелым личиком и с большими серыми глазками девочка. Кроме белой, донельзя запачканной арбузным и дынным соком рубашонки и прилипших к босым ногам слоёв уже засохшей грязи на ней ничего нет, но зато голова со спутавшимися чёрными волосами вся утыкана яркими цветами, да на груди болтается большой медный крест. Это внучка кобзаря, его мехоноша и его глаза. А глаза у неё пребойкие, так что нельзя не удивляться, как на это загорелое, давно немытое личишко могли попасть такие чистые, светлые, с огромными ресницами глаза. Всё это капризница природа: она так любит шутить контрастами.

Все смотрят на кобзаря и на девочку-мехоношу с любопытством и жалостью.

— Мати Боже! Таке мале, а вже й лихо знае, — говорит, пригорюнившись и вздыхая, баба в полосатой плахте, повязанная большим платком в виде чалмы. — И в мене таке було, та тепер не ма... Де-то вона, бидна дитина, мотаеться?

И баба утёрла рукавом слёзы.

— Дивчинка, Титянка, а дити «Лялькою» звали. Так за Лялю и пишла.

— Де ж вона, бабусю? — снова спрашивает девушка в голубой ленте.

— И сами не знаемо. Кажуть, буле десь у Самбори — десь дуже далеко — в покоевых у воеводы, у пана Мнишка. А теперь чи жива, чи вмерла — не знаемо. Се була рокив десять назад, як паны Вишневецьки та Гойськи набирали соби маленьких дивчаток та хлопчикив в покоювки та в пахолки — забрали и мою Лялю.

А бандура кобзаря всё тренькает что-то заунывное, раздумчивое. Вспоминает старая голова всё прошлое, мёртвое, сохранившееся только в звуках его бандуры.

Все ждут — не споёт ли он какой-нибудь думы, не поплачет ли на своей бандуре.

Дети, сначала робко, а потом всё смелее и смелее подходят к девочке-мехоноше, улыбаются ей, заигрывают с ней, а потом и заговаривают.

— Як тебе, дивчинко, зовут? — спрашивает её пузатый мальчуган, обстриженный так кругло и высоко, что светлые, густые волосы его представляют подобие засохшего подсолнечника без семечек, опрокинутого ему на маковку. — Як тебе зовуть?

— Палазя, — отвечает бойко девочка, сидя на «призьбе» и болтая ногами.

— А в тебе мати е?

— Ни, нема.

— А батько?

— И батька нема. Тато та мама орали в поли, а их и взяли татары.

— А мий тато двоих татар убив, як козаки у Крым ходили, — хвалится мальчуган.

— Мий дедушка, як у его ще очи були, козакував та у городи у Козлови турка та туркеню заризав, — со своей стороны похваляется девочка.

Дедушка-кобзарь слышит это, и рука его невольно замирает на бандуре. Вспоминается ли ему, как этой рукой, для которой теперь осталась одна работа — перебор струн говорливых, разрубил он топором бритый череп галерника и убил «дивку-бранку», у которой находились ключи от невольницкой галеры? Или всплыло в его памяти воспоминание, как в молодости он бежал с товарищем из Азова, из турецкой неволи, и на Савур-могиле должен был похоронить своего товарища, истаявшего в неволе и не вынесшего долгого пути на родину?

— А вы б, старче Божий, заспивали б нам де-що, — обращается к нему статный парубок в смушковой шапке, в синих широких шароварах и в чоботах на таких высоких «закаблуках», что между каблуком и подошвой свободно мог пролететь воробей.

И парубок вложил в руку кобзаря какую-то монету.

— Зашивайте бо, кобзарю, — повторил он.

— Та що-то вам заспивати, люди добри? — спрашивает кобзарь.

— Про неволникив, або про Марусю-Богуславку.

— Або про Байду, — пояснял другой парубок.

— Або про казака Гоготу...

— Ни, дедушка, зашивайте про трёх братив, как вони из города Озова утикали — из турецкой неволи, — упрашивали дивчата, которым эта дума особенно была по душе, как самая задушевная.

— Добре. Про трёх братив — так про трёх братив, — соглашался кобзарь, который сам наиболее любил эту думу, напоминавшую ему его молодость, его молодые страдания в неволе. «Ах, зачем не воротится эта неволя — только бы с молодостью, с молодыми глазами, с молодыми горями и молодыми радостями?» — думается ему иногда.

Перейти на страницу:

Все книги серии Всемирная история в романах

Карл Брюллов
Карл Брюллов

Карл Павлович Брюллов (1799–1852) родился 12 декабря по старому стилю в Санкт-Петербурге, в семье академика, резчика по дереву и гравёра французского происхождения Павла Ивановича Брюлло. С десяти лет Карл занимался живописью в Академии художеств в Петербурге, был учеником известного мастера исторического полотна Андрея Ивановича Иванова. Блестящий студент, Брюллов получил золотую медаль по классу исторической живописи. К 1820 году относится его первая известная работа «Нарцисс», удостоенная в разные годы нескольких серебряных и золотых медалей Академии художеств. А свое главное творение — картину «Последний день Помпеи» — Карл писал более шести лет. Картина была заказана художнику известнейшим меценатом того времени Анатолием Николаевичем Демидовым и впоследствии подарена им императору Николаю Павловичу.Член Миланской и Пармской академий, Академии Святого Луки в Риме, профессор Петербургской и Флорентийской академий художеств, почетный вольный сообщник Парижской академии искусств, Карл Павлович Брюллов вошел в анналы отечественной и мировой культуры как яркий представитель исторической и портретной живописи.

Галина Константиновна Леонтьева , Юлия Игоревна Андреева

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / Проза / Историческая проза / Прочее / Документальное
Шекспир
Шекспир

Имя гениального английского драматурга и поэта Уильяма Шекспира (1564–1616) известно всему миру, а влияние его творчества на развитие европейской культуры вообще и драматургии в частности — несомненно. И все же спустя почти четыре столетия личность Шекспира остается загадкой и для обывателей, и для историков.В новом романе молодой писательницы Виктории Балашовой сделана смелая попытка показать жизнь не великого драматурга, но обычного человека со всеми его страстями, слабостями, увлечениями и, конечно, любовью. Именно она вдохновляла Шекспира на создание его лучших творений. Ведь большую часть своих прекрасных сонетов он посвятил двум самым близким людям — графу Саутгемптону и его супруге Елизавете Верной. А бессмертная трагедия «Гамлет» была написана на смерть единственного сына Шекспира, Хемнета, умершего в детстве.

Виктория Викторовна Балашова

Биографии и Мемуары / Проза / Историческая проза / Документальное

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза