Лжедимитрий

— Так и не звонит — немой стал, аки бы человек, и язык есть, да не звонит — на-поди!

— Что ж это с ним сталось?

— А осерчал на нехристей. Как он осерчал-то да перестал звонить, так звонарь мало с ума не сошел со страху. Да к патриарху, слышь: так и так — большой колокол наш-де от сердцов… Так уж сам-от патриарх насилу отчитал его да водой откропил от немоты.

— Ну и зазвонил?

— Зазвонил.

— Ах они, проклятые! Ишь усищи, словно кнуты подвитые.

Это замечание относилось к знакомым нам краковским панам — к пану Непомуку и к пану Кубло, которые важно проходили в это время по Красной площади, неистово звякая саблями и гордо поглядывая по сторонам. Им казалось, что вся Москва разинув рот любуется ими. Да и как не любоваться, пане, этакими молодцами? Одеты они богато: на пане Непомуке голубой кунтуш с зелеными шароварами и красная магирка, на пане Кубло — красный кунтуш с желтыми, канареечного цвета, шароварами и синяя магирка; на ногах у первого сафьяновые сапожки, у пана Кубло — «вельки буты», вместо женских стоптанных котов.

В это самое время через площадь проезжала каптана, по обыкновению завешенная цветной матернею.

— Подайте Христа ради, поминаючи родителей своих, — проскрипел голос нищего, сидевшего у дороги.

Занавес каптаны приоткрылся, и оттуда выглянуло хорошенькое женское личико, полное и румяное. Такая же полная белая рука бросила нищему медную монету.

— За здравие царевны Ксении, — послышалось из каптаны.

Увидев хорошенькое личико, пан Кубло приосанился: руки, ноги, голова, усы — вся фигура его и движения напоминали кобеля, рисующегося перед своими «дамами»; недоставало только хвоста бубликом, но у пана Кубло хвост заменяла сабля, торчавшая сзади и бившая его по ногам.

Когда женское личико вновь выглянуло из каптаны, чтобы бросить монету другому нищему, пан Кубло подскочил козелком к самой каптане и послал воздушный поцелуй неизвестной красавице. Это увидели узнавшие царевну москвичи:

— Ах ты гусынин сын! Нехристь эдакая! Вот мы тебя!.. — закричало сразу несколько человек.

А между тем Димитрий — не замечал… Хотя уже многие — и вовсе не враги ему — обращали внимание на вспышки, на глухие подземные удары, которые обнаруживали присутствие подземного огня, готового пожрать нарождающееся царственное величие этого необыкновенного юноши с его грандиозными планами, с его дерзкою решимостью изумить весь мир. Упоенье любовью не отвлекало его от кипучей государственной деятельности: Басманов, Власьев, Сутупов, Рубец-Мосальский и князь Телятевский постоянно призываемы были для представления докладов, для подачи к подписанию указов, грамот, законов и для выслушивания разных именных повелений…

— Как ты много работаешь, милый, — говорила ему Марина утром в пятницу, когда он пришел к ней после занятий. — Ты похудел даже.

— Это ничего, сердце мое коханое, я похудел от счастья, — отвечал он задумчиво. — Мы теперь не в Самборе, не в парке у гнезда горлинки. Помнишь?

— Помню, милый. Думала ли я тогда, что так выйдет?

— Да. А как дрожали твои руки, сердце мое, когда ты тех птичек кормила. Но ты не видела, как мое сердце дрожало.

— Я слышала его, когда ты наклонился ко мне. А знаешь, когда это было, милый?

— Как — когда? Я ли не помню!.. Как сегодня все…

— Сегодня ровно два года. Это было шестнадцатого мая, после того как татко праздновал день твоего спасенья в Угличе… И как тогда противный пан Непомук велел зарезать к столу бедную горлинку.

Димитрий задумался — не то он вспомнил о неразгаданном своем прошлом, не то слова Марины разбередили в нем другие воспоминанья.

— Два года… ровно два года… пятнадцатое — шестнадцатое мая. А сколько пройдено в эти два года! До трона дошли, — говорил он как бы сам с собой. — До трона… А как невысоко до трона. Сердце мое! Радость моя! Так надо праздновать этот день — первые именины нашей любви.

— Да. Еще когда пришла Ляля потом…

— Кто это такая Ляля, сердце мое?

— Ляля — покоювка моя, девочка, что влюблена была в пахолка Тарасика. Как увидала она меня после твоего ухода из парка, так и руками всплеснула. «Ах, панночка! — говорит. — Яки у вас очи велики стали — ще бильши и краще як були… Таки очи… як у Богороди-ци, що з Рима привезли — Мадонною зовут…»

— Ах ты моя Мадонна! Ляля эта правду сказала в невинности сердца — ты Мадонна. Отпразднуем же сегодня именины нашей любви, а завтра за дело.

— За какое дело, милый? Точно ты мало делаешь?

— О! У меня много дела впереди, сердце мое, много, так много, что во всю жизнь не переделаешь. Теперь уж готовятся рати и стягиваются к Ельцу. Когда прибудет весь наряд и обозы с кормом и припасами, тогда я сам вместе с тобою, сердце мое, поведу мои рати к Азову. Возьму Азов — это у меня будет первая дверь в море. Через эту дверь я выведу мои рати в море, да в союзе с королем Жигимонтом, да с королем Генрихом Четвертым французским (к нему я посылаю послом, сердце мое, Якова Маржерета), да с цесарем римским ударю на Царьград и изгоню турок из Европы, освобожу святую Софию, гроб Господень…