Лжедимитрий

— Большое дело задумал я, Юша. Недаром мы с тобой книгу «Космографион» читывали. Видишь, Юша, тесно и душно на Москве, и мне тесно в ней стало. За чем я шел сюда с Дону, того не нашел, и Москва мне опостылела: тоска такая, что хоть руки на себя наложить, так впору. И замыслил я такое дело: есть у нас на Дону старый казак, Верзигой зовут, и был он в неволе у бусурман. Взяли его в подъезде ногайские татаровья, годов двадцать тому назад, и продали его в кизылбашскую землю, а из кизылба-шеской земли торговые люди выторговали его и увели за реку Тигр и Ефрат, где был рай земной. А из-за Тигровой-реки увели его торговые люди в индийскую землю за Гангову-реку. И жил он в индийской земле лет десять, а то и боле. Золота в индийской земле видимо-невидимо, и овощ всякий, и зверь пушной. А царь в Индийском царстве не один, а все царики, и у цариков промеж себя частое розратье бывает, и на слонах бои бывают… А Индийское царство супротив Сибирского царства богаче и люднее не в пример… Вот я и думаю, Юша, коли Ермак Тимофеевич с товарищи Сибирское царство разгромил и подклонил, так для чего не разгромлю я с войском Донским царство Индийское? Пройти можно тою дорогою, коею он из Индийского царства вышел из полону: сперва идти на Волгу, а с Волги на Яик, а с Яика на Сырь да на Аму-реку, а с Сырь да Аму-реки степью на верблюдах да на конях степью, а там горами, а за горами и Индийское царство живет.

Отрепьев грустно слушал смелую фантазию своего друга и тихо качал головой.

— Что, Юша, качаешь головой? Не веришь?

— Верить-то верю, да несбыточное это дело, чтоб до индийской земли дойти.

— Почто несбыточное? Али мы не читывали с тобой, как Александр, царь Македонский, в оную индийскую землю прошел?

— Ты опять, Треня, за Александра Македонского…

— Что ж! И он был человек. А как покорю Индийское царство, так тогда не стыдно будет и царскую дочь за себя взять. Тогда и возьму я из монастыря Ксению Борисовну царевну, и будет она у меня индийскою царицею, как Марина Юрьевна стала царицею московскою и всея Русии. Вот тогда и приходи к нам в гости.

Отрепьев продолжал качать головой, с грустной улыбкой глядя на своего друга.

— Эх, Треня, Треня, донской казак!.. Ты остался все тем же, каким был: аки сокол, реешь думами по поднебесью — и легче тебе оттого. Когда-то ты загадывал гроб Господень достать, как раньше того искал жар-птицу да царевну Несмеяну.

— Что ж, Юша, царевну-то я нашел: чем Оксинья Борисовна не Несмеяна-царевна?

— Да ты-то, Треня, не царевич.

— Не царевич, а буду индийским царем!

Отрепьев встал и, положив руки на курчавую голову друга, тихо проговорил:

— Да ниспошлет Господь Бог свою благодать на эту хорошую голову! Думай, Треня, об Индийском царстве, ищи его, и ты обрящешь царствие Божие — душу свою соблюдеши в чистоте и в вере. Никогда в жизни не ищи малого, а ищи великого — и найдешь великое.

— Буду искать, и Бог мне поможет найти, — сказал Треня, глубоко растроганный. — И ударю я тогда челом всем Индийским царством царю московскому Димитрию Ивановичу всея Русии.

Хотя мечтатели и сознавали смутно, что около Димитрия творится что-то неладное, однако они и не подозревали той глубины пропасти, которую успела тайно выкопать под их юным царем лопата лукавого Шуйского, а лопата эта под корень копала дерево, которое, казалось, пускало корни в московскую почву…

В этот самый вечер, когда Треня мечтал об Индийском царстве и об «индийской царице Ксении», а Отрепьев, по сказке французина Якова Маргаритова, мечтал пройти на нижнюю половину земли, за великий океан, и когда Димитрий пировал в покоях царицы в обстановке, перенесшей поляков во дворец их короля (так все устроено было «по-польску»), — в эти самые часы вот что творилось в богатых палатах Шуйского, именно со вторника на среду…

В уединенном покое, скорее похожем на образную, чем на жилую комнату, происходило тайное совещание соумышленников Шуйского. Тут — высшие бояре Московского царства: старейший всех родов, но — не заслугами, недалекий князь Мстиславский, Шуйский с братьями, Дмитрием и Иваном, князь Василий Голицын с братьями; тут веднеется и грубое, дубоватое лицо Михайлы Татищева, и орлиный нос Григория Валуева, и плешивая голова дьяка Тимофея Осипова, великого постника и святоши, который даже сахар считал скоромным на том основании, что его будто бы пропускают для очистки чрез жженые кости; тут же серебрится и седая борода купчины Конева с серьгой в ухе; тут и некоторые из стрелецких голов, которых Димитрий отправлял в Елец для предстоящего похода на Азов, сотники и пятидесятники… Все слушают Шуйского, который говорит медленно, но с необыкновенным для него воодушевлением.

— Припомните, князи, бояре, думные, гостиные и ратные люди лучшие! Еще в прошлом году я говорил, что царствует у нас не сын царя Ивана Васильевича, и за то мало головы не потерял. Тогда Москва меня не поддержала.

— Москва не поддержала, это точно, — сказал Мстиславский.