Деревни здесь не жались к шоссе, и угадать их в темноте было почти невозможно. Их выдавал лишь редкий собачий лай и редкие огни очагов — затерянные во мраке, но уютные, добрые — и выдавал запах домашнего дыма.
Я сидел, высунувшись в открытое окно, смотрел на звездное небо и пытался найти Южный Крест. Мне опять не повезло: я так и не выделил его среди прочих созвездий южного полушария.
Мы проскочили ярко освещенный аэропорт Чилека, где завтра нам предстояло стартовать на Замбию, а потом дорогу нам осветили густо-желтые фонари Лимбе.
Утром мы прощались с мистером Смитом.
— Я никогда не сочувствовал коммунистам и никогда не встречался с ними раньше, — сказал он. — Я немножко удивлен, но еще больше рад, что вы— вот такие…
Миссис Энн всплакнула напоследок.
Машины, набирая скорость, везли нас к Чилеке, а я, глядя на знакомые уже пейзажи, думал, что основное цветовое ощущение, которое останется у меня от Малави, — это голубой цвет. В городах — это цветущая джакоранда. В саванне и горах — голубой воздух. Даже в самую ясную погоду — и утром, и днем, и вечером — воздух Малави насыщен зримыми голубыми фотонами, и голубая фотонная дымка смягчает резкие линии, скрывает лишние, дробящие общую картину подробности.
Пейзажи при этом кажутся нежнее, лиричнее, задумчивее, чем есть они на самом деле, но это прекрасно, и это незабываемо.
А как вписывается в голубой фон реальная жизнь страны — сказать об этом в немногих строчках я не способен.
Прощанье в аэропорту было еще более трогательным, и миссис Энн не отнимала платка от заплаканных глаз.
Когда мы сели в самолет, могучие клешни красно-голубого краба раскрылись, и мы поднялись в воздух.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Прямой путь от Блантайра до Лусаки лежит на запад— почти точно по компасу. Мы летели сложнее: сначала на север в сторону Форт-Джонстона, но там не приземлялись и сразу взяли курс на Лилонгве — будущую столицу Малави (теперь она уже столица).
Внизу — возделанная земля, ровные, по линейке проложенные дороги. Деревни сперва выглядели хаотично — небрежно разбросаны прямоугольные хижины, возле них — круглые, тоже поставленные как бог на душу положит… Но чем ближе мы подлетали к Лилонгве, тем организованнее выглядели деревни: вытянулись в строгие шеренги хижины, зазеленели густокронные, похожие на среднеазиатские карагачи деревья вдоль дорог…
Аэропорт в Лилонгве — пока крохотный: небольшая диспетчерская и ангароподобное здание под соломенным верхом возле нее.
За Лилонгве мы покинули пределы Малави. Курс — на Форт-Джемсон.
Аэропорт Форт-Джемсона декоративен, сделан под африканскую хижину: соломенная крыша, округлые очертания, ярко цветущие деревья вокруг — розовая лофира, буйно-алая акация, канны… Разодетые в красное, синее, фиолетовое индианки вместе с нами покидают самолет, сочно вписываясь своими одеждами в красочное полотно аэропорта. Они прилетели, а мы в Форт-Джемсоне проходим неизбежные пограничные и таможенные формальности, ибо уже находимся в Замбии, и даже завтракаем.
Было в Форт-Джемсоне знойно, душно. Солнце пекло неимоверно, а тень не спасала: жара там стояла такая же, но без блеска, без слепящей глаза желтизны.
Не знаю, можно ли объяснить жарой, или есть на то иные причины, но едва мы поднялись в воздух, как я почувствовал себя мальчишкой — восторженным, впервые увидевшим необыкновенное мальчишкой. Плохо ли, хорошо ли — ум мой тренирован строгой логикой. Но я взглянул на карту и вдруг почувствовал, что объясняюсь с кем-то потусторонним в стихах:
услышал я в своем мозгу. —
У меня сперва было такое ощущение, какое испытывает юный человек, качающийся на качелях, когда он летит вниз с большой высоты: перехватывает дыхание и нечто пронзительное проходит через всю душу.
А теперь мне предстоит признаться в прозаическом: мало известное у нас озеро Бангвеоло (или Бангвеулу) — оно находилось за синей стеной Мучинга — вернуло меня в Лондон.