Луна и солнце

Внезапно в тишине раздались приглушенные голоса. Мари-Жозеф улыбнулась. «Оделетт и Ив вернулись, — подумала она, — и Ив ее чем-то рассердил. Словно мы и не уезжали с Мартиники. Словно мы живем втроем, как и прежде, и Оделетт журит Ива за то, что он снял рубаху, да так и бросил на пол».

Она распахнула дверь в комнатку.

Сначала она не могла разобрать в полутьме, что происходит. А потом не могла поверить своим глазам.

На ее постели извивался придворный, барахтаясь под одеялом; его шляпа валялась на ковре, рядом — небрежно брошенный сюртук. Штаны у него были спущены до колен, а рубаха задрана, обнажая задницу. Один башмак его со стуком свалился на пол.

— Ты же меня хочешь, — стонал пришелец голосом знакомым, но сейчас искаженным от страсти, — я же знаю, что ты меня хочешь!

— Пожалуйста!..

Мари-Жозеф бросилась к постели и схватила молодого человека за плечо. Оделетт отчаянно пыталась оттолкнуть его, сбросить, оторвать, в воздухе мелькали ее прекрасные смуглые руки.

— Уйдите! — повелел Филипп, герцог Шартрский. — Вы что, не видите, что мы заняты?

— Оставьте ее! — крикнула Мари-Жозеф. — Как вы смеете?!

Она дернула его за рубаху, и кружево с треском разорвалось у нее в руке.

— Мадемуазель де ла Круа!

Возбужденный, пораженный, Шартр соскочил с постели и суетливо попытался прикрыть наготу. Оделетт приподнялась: ее иссиня-черные волосы рассыпались по плечам, глаза в свете свечи от расширенных зрачков казались абсолютно черными, щеки разрумянились от борьбы.

— Как вы смеете, сударь?! Как вы могли напасть на мою служанку!

— Я думал… Я принял… — Волосы у него растрепались и встопорщились, придавая ему безумный вид. — Я принял ее за вас.

Она ошеломленно замолчала, и он улыбнулся, наслаждаясь ее замешательством. Оделетт заплакала.

Шартр отдал ей поклон:

— Хотя, разумеется, я бы не отказался провести часик в вашем обществе.

Оделетт бросилась лицом в подушку и разрыдалась.

— Мне казалось, что вы ко мне неравнодушны, — заметил Шартр.

Он протянул ей руку, но Мари-Жозеф сильно шлепнула его по пальцам.

— Как вы смеете, сударь, да неужели бы я стала поощрять женатого мужчину и принимать знаки внимания от женатого мужчины!

Мари-Жозеф кинулась мимо Шартра к Оделетт, села на край постели и обняла ее.

— Прежде вы не были со мной столь резки, — заключил Шартр.

— Оставьте нас, сударь!

— Сначала вы ввели меня в искушение, мадемуазель, а теперь обвиняете во всех смертных грехах.

Шартр подобрал шляпу с пышным плюмажем, отделанный золотым кружевом сюртук, башмак на высоком каблуке.

Дверь с грохотом захлопнулась.

— Душенька, с тобой все хорошо? Он ничего с тобой не сделал? Клянусь, я никогда не давала ему повода думать, что я… или ты…

Оделетт зарыдала и оттолкнула Мари-Жозеф куда сильнее, чем Мари-Жозеф — Шартра.

— Зачем вы вмешались? Зачем вы не дали ему довести дело до конца?

— Что? — пролепетала изумленная Мари-Жозеф.

— Я могла бы родить ему внебрачного ребенка, и он бы меня не бросил, он выкупил бы меня и отвез бы в Турцию — мой августейший супруг!

Она вскрикнула, не в силах скрыть гнев и досаду, подтянула колени к груди, спрятала лицо и обхватила голову руками.

Мари-Жозеф гладила Оделетт по волосам, пока ее рыдания не стали стихать.

— Он не мог бы на тебе жениться. Он уже женат.

— Это важно только в вашем мире, а в моем ничего не значит!

Мари-Жозеф прикусила губу. Она знала о Турции только то, что рассказывала им мать Оделетт. Юной турчанке Турция представлялась раем земным, но Мари-Жозеф понимала, что это иллюзия.

— Он никогда открыто не назвал бы тебя супругой. И не признал бы ни одного ребенка, которого бы ты ему родила.

— Назвал бы! Признал бы! А сколько у него других внебрачных детей!

— Но для него ты — всего-навсего служанка. Он приказал бы мне отослать тебя, выгнать из дому вместе с ребенком!

Оделетт подняла голову и воззрилась на Мари-Жозеф с таким бешенством, что та ошеломленно отстранилась.

— Я — принцесса! — крикнула Оделетт. — Пусть я рабыня, я — принцесса! Мой род на тысячу лет древнее Бурбонов или любых французов! Мои предки были правителями, когда этих варваров еще обращали в бегство римляне!

— Знаю.

Мари-Жозеф отважилась обнять ее.

Оделетт прижалась к ней, дрожа от отчаяния и плача от ярости.

— Знаю, — повторила Мари-Жозеф. — Но он бы никогда не признал тебя супругой. Он не повез бы тебя в Константинополь. Я никогда бы не отослала тебя, но, если бы он обратился к королю и король повелел бы изгнать тебя, я не смогла бы ему помешать.

Она погладила Оделетт по волосам, от ее прикосновения шпильки выпали, длинные пряди рассыпались по спине Оделетт и черным крылом раскинулись на постели.

— Я дам тебе вольную, — сказала Мари-Жозеф.

Оделетт отстранилась и заглянула ей в лицо:

— Она говорила, что вы никогда меня не освободите.

— Кто?

— Монахиня. Мать настоятельница. Всякий раз, когда я причесывала, — ну, когда она принимала любовников…

— Любовников?..

— Да, любовников. Можете мне не верить, но это правда.

— Я тебе верю, — сказала Мари-Жозеф. — Я поражена, но я тебе верю.

— Она говорила, что вы никогда не дадите мне вольную. Она говорила, что вы отказались меня отпустить.