Луна и солнце

Оделетт кивнула. Мари-Жозеф принесла чистых хлопковых тряпок и замочила запачканные в тазу с холодной водой.

— Мадемуазель д’Арманьяк сказала глупость.

Мари-Жозеф накрошила в суп хлеба.

— Поэтому я пригрозила вырвать ей все волосы, если она попробует поднять на тебя руку.

Оделетт откусила кусочек хлеба.

— Не может быть!

— Да, я такого не говорила, — призналась Мари-Жозеф. — Но я и вправду сказала, что никому не позволю поднять на тебя руку, и я действительно вырвала бы ей за это все волосы!

Оделетт заставила себя улыбнуться. Мари-Жозеф смочила салфетку розовой водой, отерла Оделетт слезы и, пока она пила вино, поддерживала за донышко бокал.

— Помоги мне, пожалуйста, совсем чуть-чуть, только застегнуть пуговицы! — взмолилась Мари-Жозеф. — Ты сможешь?

Она совлекла с себя прекрасный роброн Лотты и снова надела амазонку, отложив неудобное полотенце до следующего дня.

«Я переодеваюсь не реже, чем король!» — подумала она, хотя и напомнила себе, что король всегда облачается в новые одеяния, тогда как она меняет всего несколько.

Оделетт застегнула пуговицы на амазонке, одновременно критически разглядывая роброн.

— Он вышел из моды, — вынесла она приговор, — но я могла бы его немного обновить.

— Ты просто прелесть, но не трогай его, пока тебе не станет лучше. А сейчас ложись. Геркулес, иди сюда! Оделетт нужна грелка.

Геркулес, до этой минуты лежавший брюшком кверху на солнышке, непристойно раскинув лапы, зажмурился, перевернулся, потянулся и запрыгнул на кровать.

Мари-Жозеф плотнее подоткнула на Оделетт одеяло и накормила ее супом с хлебом.

— Как ты могла подумать, что я способна поднять на тебя руку?

— Мы так долго провели в разлуке. Я решила, вдруг мадемуазель Мари изменилась?

— Уверена, что да, но не в этом смысле. Мы все изменились, все трое.

— Но все останется по-старому?

— Все будет лучше.

Мари-Жозеф с трудом спускалась по Зеленому ковру. Прелестный путь с каждым разом казался все длиннее и длиннее, словно бесконечная дорога в волшебной сказке. Она прислушалась, не раздастся ли пение русалки, но оркестр возле фонтана Нептуна заглушал все звуки. Ей попалось всего несколько посетителей; большинство собралось на другой стороне сада, возле Нептуна, послушать концерт и насладиться балетом, который его величество соблаговолил показать своим подданным.

В шатре лед растаял, растекшись лужицами на секционном столе. Стук капель по доскам помоста гулко отдавался в тишине.

Ив стоял у импровизированной лаборатории и точил скальпели. Слуги снимали слой колотого льда с тела русалки.

— Сестра, сегодня мне не понадобится твоя помощь.

— Как! — ахнула она. — Почему?

— Потому что мне предстоит анатомировать части тела, которые нельзя показывать публично. Я попрошу дам удалиться.

Мари-Жозеф рассмеялась:

— Да в Версале каждая вторая статуя — обнаженная! Если человеческая нагота ни для кого не тайна, к чему так беспокоиться из-за наготы животного?

— Я не стану препарировать эти части на глазах дам. А ты не будешь их зарисовывать.

— И кто же тогда их запечатлеет?

— Шартр.

Мари-Жозеф оскорбленно воскликнула:

— Да из него художник, как из тебя композитор! Я зарисовывала для тебя срамные части животных, наверное, раз сто!

— В детстве. Когда я еще не понимал, что это надо запретить.

— В следующий раз ты прикажешь мне надеть штаны на лошадь.

Негодование, изобразившееся на его лице, так позабавило ее, что она не удержалась и решила его подразнить:

— А потом потребуешь, чтобы все дамы, когда ездят верхом, надевали штаны на лошадей!

— Дамы надевали штаны? — раздался голос графа Люсьена.

Граф Люсьен приближался к ним со стороны главного входа. За ним слуга нес портрет его величества в богатой резной раме. Он поставил портрет на королевское кресло, отвесил глубокий поклон и, пятясь, удалился, словно пред лицом самого короля.

— На лошадей надевали штаны, — поправила Мари-Жозеф.

— Странные обычаи у вас на Мартинике.

Граф Люсьен широким жестом сорвал шляпу и поклонился портрету.

— На Мартинике на лошадей штаны не надевают, — хмуро откликнулся Ив.

— Простите нас, граф Люсьен. Я совсем задразнила брата, и он теперь не в духе. А как вы себя чувствуете?

— Просто великолепно для человека, который битый час спорил с цензорами Черного кабинета[13].

Он подал ей письмо.

— Что это?

— Адресованное вам послание минхера ван Левенгука.

— Граф Люсьен, вы просто чудо!

Он с загадочным видом пожал плечами, словно давая понять, сколько дипломатических усилий пришлось ему приложить, чтобы вырвать письмо из когтей королевских шпионов.

Она прочитала написанное на латыни послание: минхер ван Левенгук высоко ценит интерес, проявленный к его работам молодым французским дворянином, и весьма сожалеет, но не может продать свой микроскоп…

На мгновение ей показалось, что он обращается к Иву, но потом она вспомнила, что писала от собственного имени.

«Наверное, господин ван Левенгук, а он ведь, без сомнения, еретик, принял мое конфирмационное имя за мужское», — подумала она.

Разочарованная, она стала читать дальше: