Луна и солнце

На Карусель он позволил себе надеть под красный кожаный панцирь колет золотой парчи, зная, что король в последний момент может приказать ему переодеться.

— Ваше величество, вы оказали мне милость, предложив выполнить какое-нибудь мое желание.

— Прямо сейчас, месье де Кретьен?

— Завтра оно утратит всякий смысл.

— Хорошо, если это в моей власти, — усталым голосом произнес король.

— Я молю вас сохранить жизнь морской…

— Не вздумайте! — вскрикнул король и продолжал уже спокойно: — Не просите у меня невозможного.

— Но иногда вы требовали от меня невозможного.

— И не упрекайте меня, — сказал его величество. — Неужели вы не цените мою жизнь, Кретьен?

— Больше собственной, сир, как вам хорошо известно.

— Это мадемуазель де ла Круа совсем заморочила вам голову своими россказнями о говорящих морских тварях и тайных кладах! Вот уж не думал, что вас способна одурачить женщина! Вам следовало взять ее…

— Я не беру женщин силой! — оскорбленно перебил его Люсьен.

— Вы чрезмерно щепетильны. Можно подумать, что вы христианин.

Люсьен с трудом удержался от резкого ответа. Если бы он попытался ответить на оскорбление, от этого не выиграли бы ни он сам, ни Мари-Жозеф, ни русалка.

— Ваше величество, взгляды мадемуазель де ла Круа весьма здравы и, в отличие от суждений ее брата, совершенно бескорыстны.

— Вы пытаетесь уверить меня, будто меня обманывает моя собственная плоть и кровь?

— Неужели подобного не бывало прежде, ваше величество?

Если Людовик рассчитывал поразить Люсьена, признав себя отцом Ива, то его ожидало разочарование; впрочем, король подозревал, что большинство придворных догадываются об этом, кроме, разумеется, Ива и Мари-Жозеф де ла Круа.

Людовик негодующе приосанился, неожиданно рассмеялся, умолк и снова превратился в воплощение достоинства.

— Ценю вашу искренность, Кретьен.

— Не стану называть Ива де ла Круа лжецом, — уточнил Люсьен. — Я лишь утверждаю, что у него есть веские причины для самообмана.

— А у Мари-Жозеф де ла Круа — нет?

— Какие же? Брат удостоен вашей милости. Сестра только рискует навлечь на себя ваш гнев.

— Я не могу отдать вам русалку, — промолвил Людовик. — Я не пойду на это. Не просите меня пощадить ее жизнь, давайте останемся друзьями.

Люсьен поклонился. «Я сделал все, что мог, — подумал он. — И более не могу ничего предпринять».

Он не надеялся на успех, но, хотя не терпел проигрывать, удивился, не испытав разочарования. Он был просто зол.

Мари-Жозеф большими глотками пила вино из серебряного кубка. Как только слуга снова наполнил его, она вновь его осушила.

«Какую-нибудь неделю тому назад, — размышляла она, — серебряный кубок, дар короля, привел бы меня в безмерный восторг! Всего неделю тому назад!»

Она махнула рукой, отсылая слугу, и поставила кубок на пол. Чуть-чуть захмелев, она, может быть, и расхрабрится, но, изрядно напившись, только навредит делу.

Трубы возвестили об открытии празднества, барабанная дробь провозгласила начало Карусели. Жонглеры и певцы кинулись прочь с плаца. Распространив запах дыма и смолы, вспыхнуло одновременно множество факелов, и площадь Оружия озарил резкий свет и протянулись длинные тени. Восточный край неба, напротив солнца, заполонила гигантская оранжевая луна.

Жить Шерзад осталось всего несколько часов.

Карусельные отряды галопом поскакали на плац.

Его величество в роли Цезаря Августа, императора Древнего Рима, возглавлял процессию верхом на самом крупном из китайских чубарых скакунов. На его красной кожаной сбруе сияли инкрустации из рубинов и бриллиантов, на надлобном ремне оголовья покачивался пышный красно-белый султан. Каждая пряжка, каждая бляха на седле и удилах, нагруднике и чепраке сверкала золотом. Красные и белые ленты развевались в гриве и хвосте коня.

Король облачился в колет, усеянный бриллиантами, а кайма, которой был отделан красный кожаный панцирь, переливалась сверкающими рубинами. Его высокие красные сапожки-котурны завязывались серебряными лентами, также украшенными бриллиантами. Белокурый парик мерцал золотой пудрой. На голове его возвышался причудливый шлем с белыми страусовыми перьями, закрепленными огромными рубинами; плюмаж ниспадал до конского крупа. Его величество держал круглый римский щит с королевской эмблемой — солнечным диском чеканного золота, разгоняющим блестящие серебряные тучи.

Августейшие внуки ехали одесную его величества, каждый в некоем подобии его костюма, каждый верхом на чубаром китайском коне: его величество — на боевом, герцог Бургундский — на строевом кавалерийском, герцог Анжуйский — на небольшом, вроде дамской лошади, герцог Беррийский — на пони. Остальные участники королевского отряда скакали на серых в яблоках.

Люсьен ехал непосредственно позади короля. На его щите красовалась полная луна, сияющая отраженным светом солнца.

Отряды галопом описали круг по плацу. Месье на своем вороном испанском скакуне нес зеркальный щит, отражавший лучи его брата, «короля-солнце». Рядом с ним, на парном вороном жеребце, ехал Лоррен. Вместе, в японских кимоно, в лакированных доспехах и в причудливых шлемах, они возглавили свой отряд, выстроившийся по двое.