Луна и солнце

— Ее величество королева Мария значительно щедрее вознаграждает свою свиту, — пояснила Лотта.

— Иными словами, щедрее раздает деньги его величества!

Халида ехала в экипаже королевы, держа на подушечке ее платок. Мари-Жозеф, пораженная, не могла не радоваться возвышению сестры, но одновременно ей стало боязно.

«Радостно и страшно, — подумала Мари-Жозеф, — ведь торжество всегда таит в себе риск».

Лакей опустил подножку. Мари-Жозеф вышла из коляски и поспешила на берег Большого канала.

— Шерзад! — позвала она.

Она запела, вызывая русалку. Несколько невыносимо долгих минут она боялась, что Шерзад не явится, но в конце концов удар раздвоенного хвоста обрызгал ей туфли.

— Шерзад, прыгни в честь его величества!

Шерзад поплыла, снова и снова кувыркаясь на волнах; волосы ее мягко струились, повторяя очертания ее тела. Не доплывая двухсот шагов до конца канала, она повернула и устремилась к карете его величества, разогнавшись до невероятной скорости. Мощным рывком она взвилась над водой и, подняв огромный фонтан брызг, низверглась вниз. Пораженные небывалым зрелищем, гости вскрикнули и зааплодировали.

Мари-Жозеф разыскала графа Люсьена; верхом на Зели, он ожидал приказаний его величества. Она надеялась на добрые вести, на едва заметный кивок, возвещающий, что галеон обнаружил сокровища Шерзад. Он встретился с ней взглядом и мрачно покачал головой.

Шерзад снова взмыла над гладью канала, сделав сальто в воздухе; ее темная кожа блеснула в лучах заката. Она обрушилась в воду, забрызгав его величество.

— Еще! — потребовал он.

Шерзад вновь прыгнула, прокрутив сальто сначала в одном, потом в другом направлении, ее силуэт четко обозначился на фоне заходящего солнца и пышных алых, желтых, оранжевых облаков. Потом она нырнула, беззвучно, не оставив даже ряби, войдя в воду. Гладь Большого канала отразила солнечный диск, превратив его в золотистую дорожку.

— Еще! — повторил его величество.

Но вместо того чтобы прыгнуть, Шерзад подплыла к берегу и застыла, облокотившись на каменный парапет.

Она запела королю, пытаясь воплотить в разделяющем их бесплотном воздухе образы, прекрасные и исполненные отчаяния, растрогать и умолить его. Мари-Жозеф слушала — смотрела, — закрыв глаза, чтобы ей не мешали ни вид канала, ни придворные, ни позолоченные коляски, ни даже облик ее подруги-невольницы.

«Мне перевести? — думала она. — Рассказать его величеству о семье Шерзад, о красоте бескрайних просторов моря, о пережитых ею приключениях, о ее скорби по погибшему возлюбленному?»

Песнь Шерзад вызывала сочувствие без слов.

Мари-Жозеф открыла глаза. Его величество нетерпеливо постукивал пальцами по борту кареты.

— Прикажите ей прыгнуть, мадемуазель де ла Круа!

— Я не могу приказывать ей, ваше величество, я могу лишь умолять ее!

— Прыгай, морская тварь! Я повелеваю тебе прыгнуть!

Шерзад фыркнула, соскользнула под воду и исчезла.

Мари-Жозеф бросилась к коляске его величества и пала рядом с нею наземь. Преклонив колени, она протянула руку и прикоснулась к королевскому башмаку:

— Она умоляет вас отпустить ее, ваше величество. Я умоляю вас! Пожалуйста! Пожалуйста!

— Ее спасет выкуп, который она сама же мне и предложила.

— Даруйте нам еще несколько часов…

Людовик освободил свой башмак из рук Мари-Жозеф.

— Я могу удалиться, ваше величество?

— Разумеется, нет. Я пригласил вас на Карусель и ожидаю, что вы появитесь в числе придворных.

Он постучал по борту экипажа:

— Трогай.

Ив ожесточил свое сердце, стараясь забыть мольбы русалки и просьбы своей сестры. Полночь принесет Шерзад смерть. Он не мог избавить от гибели морскую тварь, не мог избавить от горя или от упрямой, безумной причуды сестру, он мог спасти лишь себя.

«Если я угожу его величеству, — думал он, — то его величество прикажет мне продолжить исследования. Если я разгневаю его величество, то утрачу его покровительство и проведу следующий год, а может быть, и следующие десять лет или даже остаток жизни в монастырской келье, читая трактаты о нравственности».

Если прежде он сомневался, то ныне полностью отдавал себе отчет в том, что Людовик Великий, христианнейший король, обладал властью, превосходящей даже мирскую власть папы римского. Не важно, что его влияние уменьшилось из-за войны и голода, не важно, что ни Карусель, ни русалка не вернут ему утраченную юность. Людовик, даже клонящийся к закату, по-прежнему затмевал любого принца в зените славы.

«Вот если бы я мог сделать его величество бессмертным, — размышлял Ив, — или убедить его в том, что даровал ему бессмертие…»

Череда карет подъехала к фасаду дворца и остановилась в Министерском дворе, напротив Мраморного двора.

Мраморный двор совершенно преобразился для представления. Театральные машины, призванные изобразить море, поднимали в глубине сцены золотисто-голубые волны, а над ними нависали пышные облака. Тысячи свечей превращали сумерки в ясный день. Гобелены золотисто-голубых оттенков скрывали окна и двери дворца. Месье де ла Ланд дирижировал каким-то аллегро.

— Где месье Гупийе? — прошептала Мари-Жозеф.

— Вы не слышали? — спросила Лотта. — Такой скандал, король его уволил!