Лукавый Шаолинь

— Так ЗАТО уже не существует! Ворота открыли. На улицах бесчинствуют преступники… Идет стрельба и бомбежка. Террористы бросают бутылки с зажигательными смесями… Город погиб… Этот удивительный город…

— ЗАТО существует, пока ты в него веришь. Как и колючая проволока, как и Татура… Главное — верить.

— Но здесь опасно!

— Ах, Иней, твой целебный деревенский воздух убьет меня скорее.

— Ты нужен мне! — использовала я последний аргумент.

— Прощай, Иннушка. Выбирайся сама. Не все так страшно, как тебе кажется. В большинстве районов спокойно. Наверное, ты стягиваешь на себя всю ненависть. Уходи, но возьми пистолет. Ты неплохо стреляешь. Живи, родная!

Смутно почувствовав, что это неправильно, я отказалась от пистолета.

— Прошу, помолись за мою беспокойную душу в церкви, — прошептал Илья, едва шевеля бледными губами. — Но не в светлой зоне Верены. Тошнит меня от ваших чистеньких серебряных куполов. Другую найди, там, где служил молбены мой пращур.

— Обещаю. Прощай, Френд. Буду… скучать, — я прижала его голову к груди, точно зная, что уже мы не увидимся.

Потому что я, скорее всего, не смогу выйти из города.

Меня пристрелят случайной пулей. Или изобьют до смерти. Или в меня попадет огненнная бутылка. А может, заденет фосфором. Шансов нет. А может, я сама не хочу уходить? Хотя, наверное, я сама не хочу уходить.

Красный Самайн. Черный Самайн. Серебряный Самайн. И я позвонила Кеше:

— Что случилось в день моего рождения? Почему меня назвали Инеем? Отвечай! Я, скорее всего, не выкарабкаюсь.

— В Красный Самайн ты умерла, — хрипло ответила мать.

А я вдруг поняла, что на самом деле они любили меня до безумия. Больше всего на свете. И все эти годы боялись свого чувства.

— У меня были очень сложные роды, — продолжала Кеша. — Вся истекла кровью. Врачи боролись за наши жизни, но…Ты все равно перестала дышать. Говорили, что вся синяя была. Гоша почернел от горя и ужаса. Он искал по всему городу маленький гроб. И нашел, даже во времена страшного дефицита. Мы винили себя во всем. Что зачали тебя в… Впрочем, это неважно. Ты умерла! Ты не должна была жить. А потом, потом выдохнула и задышала часто-часто. Это было на рассвете, когда Самайн уже закончился. Мне уже потом рассказали. Я-то металась от боли, не спасали даже наркотики. Где-то только на третий день увидела тебя. Не скажу, что испытала. Но точно не радость. Скорее отвращение, смешанное с удивлением. Выписали нас только через две недели. Помню, как долго сидели мы втроем у ненужного, к счастью, гробика…

И тогда-то я и Гоша испытали это неповторимое чувство обожания. Ты уже тогда поражала своей красотой… И мы поклялись, что больше никогда не переживем того ужаса… И не заведем детей. И станем другими людьми. Уравновешенными и сильными. Много клятв тогда было дано. Уж прости, Иней, своих ужасных родителей… Каждую минуту мы с Гошей корим себя за твое детство.

— Мама, я люблю тебя. И… я выберусь.

Легче сказать, чем сделать. Френд был прав. Не так все страшно было в Краснокрестецке, это я притягивала к себе опасность.

Мелкими перебежками я пробиралась к воротам контрольно-пропускного пункта, с ужасом сознавая, что не успеваю. Прошло больше двух часов. Таксист меня не дождался. В другое время я бы пошла пешком до Верены, но сейчас это было слишком опасно.

Я почти ослепла от слез, потерявшись в пространстве. Хоть бы набрести на дыру в заборе… Как же страшно…

Я прижалась к стене пятиэтажного дома с выбитыми стеклами и зажала уши руками, не в силах выдержать грохота. Рядом оказались трое парней, не старше двадцати лет. Их зрачки были расширенными, руки дрожали. Да это же веренцы! Обезумевшие веренцы.

И сейчас они меня убьют. Я ведь жертвенная корова.

Но нет. Может, дело в моей внешности и распустившихся волосах. А может, молодчики просто были разгорячены кровью и болью.

Один грубо прижал меня к стене. Другой прижал нож к горлу. А третий… Даже не помню, потому что в тот момент я услышала властный голос:

— Руки убрали, щенки.

В трех шагах стоял Шадов, одетый в куртку-косуху и кожаные штаны. В руках он держал пистолет. Не помню, как высвободилась из кольца рук, не помню, как Вайшнавский довез меня на мотоцикле до автобуса. Он отдал мне свой шлем, а сам гнал под пулями.

Потому что смерть, ходившая за мной по пятам, обратила взор и на него.

Но, видимо, я еще не выполнила своего предназначения. И зачем-то была нужна поутри.

Мы добрались до ворот контрольно-пропускного пункта.

Слава и хвала Вайшнавскому. Он сдержал обещание. Спас меня и всех людей, которых я указала в списках.

У входа в автобус я уткнулась в грудь Шадову и зарыдала еще сильнее. Мотоциклист прижимал меня к себе так крепко, что я едва дышала.

Подошедшая Екатерина гладила мои дрожащие плечи и шептала, что все уже закончилось.

Наконец я взяла себя в руки. И даже нашла силы на улыбку всем тем, кто сидел в автобусе. Близким друзьям и заклятым врагам. Беженцам из разрушенного Краснокрестецка, из уничтоженного отрицательного эгрегора. Затем повернулась к Вайшнавскому, единому в двух лицах байкеру и фсбшнику:

— Вези меня.

— Куда?

— Домой… Я очень хочу домой.

73