Существует ‹…› множество людей, одержимых странным – чтобы не сказать бесстыдным – желанием иметь другом такого человека, каким сами стать не в силах, и получать от него все, чего ему дать не могут.
Надо судить человека, прежде чем полюбил его, ибо, полюбив, уже не судят.
Справедливы слова, которые любил повторять, кажется, тарентинец Архит ‹…›: «Если бы кто, взойдя один на небо, охватил взором изобилие вселенной и красоту тел небесных, то созерцание это не принесло бы ему никакой радости; и оно же исполнило бы его восторгом, если бы было кому рассказать обо всем увиденном». Природа не выносит одиночества.
Мы, если нас побуждает быть честными мужами не стремление к доблести, а та или иная польза и выгода, хитры, а не честны.
Самая большая несправедливость – желать платы за справедливость.
…Человек обозрит небо, землю, моря и всю природу, ‹…› воспримет, можно сказать, существование самого божества, правящего и царящего над всем этим, а себя самого признает не жителем какого-то ограниченного места, окруженного городскими стенами, а гражданином всего мира, как бы единого града.
У всех ‹…› две родины: одна по рождению, другая по гражданству. ‹…› Никогда не откажу я первой в названии родины, даже если вторая будет более обширной, а первая будет только входить как часть в ее состав.
Магистрат [выборная власть] – это закон говорящий, а закон – это безмолвный магистрат.
Высшим законом для них [консулов] да будет благо народа.
Только тот оратор велик, который кажется великим народу. ‹…› Что одобряет толпа, то приходится одобрять и знатокам.
Ничто не сохнет быстрее, чем слезы.
Я ‹…› уверен, что, хотя и существует великолепно написанная Софоклом «Электра», я [как римлянин] должен читать «Электру», плохо переведенную Атилием.
От самой глубокой древности едва ли найдутся три пары истинных друзей.
Пусть будет стыдно думать то, о чем стыдно говорить.
Славна гибель полководца. Философы же обычно умирают в своей постели. Однако важно, как умирают.
Причиной и началом философии должно быть незнание.
По большей части, желающим научиться авторитет учителя приносит даже вред, потому что они перестают сами рассуждать ‹…›. Я не одобряю того, что известно о пифагорейцах, которые, когда что-то утверждают при обсуждении и при этом у них спросишь: «Почему так?» – обычно отвечают: «Сам сказал!» «Сам» – это значит – Пифагор.
Со смертью людей не погибают ‹…› их мнения; им, может быть, только недостает того сияния, которое исходило от их авторов.
Ко всему истинному присоединено нечто ложное, и притом ‹…› подобное истинному.
Почему создатели мира внезапно проснулись, после того как проспали бесчисленные века? Ведь, если не было никакого мира, века-то были? ‹…› Потому что и в сознании не вмещается, что было какое-то время, когда никакого времени не было.
Вы обычно говорите, бог все это [мироздание] устроил ради людей. Ради мудрецов? В таком случае он затратил столь много усилий для весьма малого числа людей. Или для глупцов? ‹…› Чего же он этим достиг, если все глупцы, без сомнения, несчастнейшие люди больше всего оттого, что они глупы ‹…›?
Не так легко приходят в голову доводы в защиту истинного, как в опровержение ложного.
Я не знаю никого другого, кто бы больше боялся того, чего, как он [Эпикур] утверждает, вовсе не следует бояться: я имею в виду смерти и богов. Он провозглашает, что страх перед ними владеет умами всех людей, между тем как среднего человека это вовсе так сильно не волнует. Сколько тысяч людей разбойничают, хотя за это полагается смертная казнь. Другие грабят все храмы, какие только могут; не очень-то страшит одних страх перед смертью, а других – перед богами.
Не боги имеют человеческий облик, а люди – божественный.