Лучше подавать холодным

– Таким образом, и ваша хладнокровная отвага, и наша пылкая страсть найдут себе применение там, где они более всего полезны. И песни будут сложены, и слава обретена, свершится история, Орсо станет королем… – Он отвесил почтительный поклон Фоскару. – А потом, в свое время, и вы, ваше высочество.

Фоскар озабоченно посмотрел на броды.

– Да. Да… я понимаю. Но дело в том, что…

– Стало быть, мы пришли к согласию! – Коска приобнял его рукою за плечи и повел к палатке. – Кажется, это Столикус сказал, что великие люди часто движутся в одном направлении? Думаю, так и есть! Двинемся же навстречу ужину, друзья! – Он ткнул пальцем себе за спину, где мерцали среди укрытых сгущавшимися сумерками гор огоньки Осприи. – Я так голоден, что способен слопать город, клянусь!

И под дружный смех вошел в палатку.

Политика

Трясучка хмуро сидел за столом и пил.

Величиной своей и пышностью убранства пиршественный зал герцога Рогонта превосходил все до единой комнаты, где ему случалось пить. Когда Воссула рассказывал о диковинках, которыми полна Стирия, воображению Трясучки примерно что-то в этом роде и представлялось, отнюдь не вонючие доки Талина. Просторней здесь было раза в четыре, чем в большом зале Бетода в Карлеоне. Потолки казались выше раза в три, а то и больше. Стены из блестящего светлого мрамора с черно-синими прожилками покрывала обильная резьба – цветы и ветви, поверх которых стелился живой плющ, и в трепетных тенях трудно было отличить каменную листву от настоящей. В открытые окна, размерами с дворцовые ворота, задувал теплый вечерний ветерок, раскачивая множество подвесных светильников, и все кругом сверкало и искрилось в отсветах их золотых огоньков.

Пристанище красоты и величия, выстроенное богами для великанов.

Обидно было только, что народу, в нем собравшемуся, изрядно не хватало ни того, ни другого – и женщинам в пышных нарядах, замысловато причесанным, увешанным драгоценностями, нарумяненным, чтобы выглядеть моложе, стройней, богаче, чем есть, и пестро разодетым мужчинам в кружевных воротниках, с маленькими золочеными кинжальчиками на поясе. Все они смотрели на Трясучку с легкой брезгливостью на напудренных лицах, словно перед ними был кусок тухлого мяса. Потом, когда он поворачивался к ним левым боком, с тошнотным ужасом. Что вызывало у него на три четверти мрачное удовлетворение и еще на четверть – такой же ужас.

На каждой пирушке найдется какой-нибудь тупой, мерзкий, задиристый ублюдок, который слишком много пьет, то и дело норовит с кем-нибудь сцепиться и никому не дает покоя. Нынче вечером, казалось, эту роль исполнял Трясучка. Не без удовольствия. Он отхаркнул мокроту и сплюнул ее на блестящий пол.

Мужчина за столом по соседству, одетый в желтую куртку с длинными полами сзади, выпятил губы и чуть заметно скривился. Трясучка, царапнув острием ножа полированную столешницу, подался к нему.

– Сказать что хотел, засранец?

Тот побледнел и, не ответив, повернулся к друзьям.

– Трусы дерьмовые, – прорычал Трясучка в свой быстро пустеющий кубок – громко, чтобы слышно было за три стола. – Этакая прорва народу – и ни одного мужчины!

Что, интересно, сделал бы Ищейка, окажись он среди этих хихикающих франтов? Или Рудда Тридуба?.. Трясучка мрачно фыркнул, представив их себе. Но веселье его тут же и увяло. Если смеяться над кем, так над самим собой. Ведь это он тут сидит, а не они, пущенный за стол из жалости, без единого друга рядом. На то похоже, во всяком случае.

Он бросил хмурый взгляд на высокий стол, стоявший на помосте в конце зала. Там пировал с самыми почетными гостями Рогонт, улыбаясь им, как звезда, сияющая на ночном небе. Рядом с ним сидела Монца. Трясучка со своего места видел ее плохо, но ему казалось, что она смеется. Веселится, конечно же, и думать забыла о своем одноглазом мальчике на побегушках.

Красивый малый этот ублюдок, «принц благоразумия». При двух глазах, во всяком случае. Дать бы ему в довольную, гладкую морду. Молотом, которым Монца пробила голову Гоббе. А то и просто кулаком. Смять голыми руками. Разорвать на куски… Трясучка крепко, до дрожи, стиснул рукоять ножа, представляя, как проделывает все это, смакуя кровавые подробности, меняя и додумывая их так и этак, пока безумная фантазия не превратила его в великана, а Рогонта, описавшегося со страху и молящего о пощаде, не поставила на колени. После чего Монца захотела его, Трясучку, как никогда… И, сочиняя эту небылицу, он не сводил с них обоих прищуренного, дергающегося глаза.

Подогрел себя, было, мыслью, будто смеются они над ним, но тут же понял, что это глупость. Слишком мало он значит, чтобы над ним смеяться… Душа закипела еще жарче. Трясучка вспомнил о гордости, за которую цеплялся до сих пор, как тонущий за ветку, слишком тонкую, чтобы удержать на плаву. Он стал ненужной помехой после того, как столько раз спас ей жизнь? И столько раз рисковал собственной? И преодолел столько чертовых ступенек, в конце концов, чтобы забраться на эту проклятую гору?.. Пожалуй, после такого он имеет право рассчитывать на нечто большее, чем насмешки.