Лучше подавать холодным

Дружелюбный поглядел на узкую дорожку к проёму в каменистом склоне. Всё опустело. В помещениях тишина. Небесный круг возможно, по прежнему глядит на старый карьер, но уже не грохочут решётки, когда арестантов для их целости и сохранности запирают на ночь. Нету уютного распорядка, охватывающего их жизни так крепко, как мать держит на руках своё дитя. Каждый день, каждый месяц, каждый год больше не будут отмеряться маленькими точными порциями. Большие часы остановились.

— Всё меняется, — прошептал Дружелюбный.

Он ощутил на плече руку Коски. — Мир — само изменение, друг мой. Нам всем хотелось бы вернуться назад, но прошлое закончилось. Мы должны смотреть вперёд. Мы должны меняться сами, как бы это ни было болезненно, или мы останемся в прошлом.

Походу так. Дружелюбный повернулся спиной к Безопасности, молча вскарабкался на лошадь. — Смотреть, вперёд. — Но на что смотреть? На бесконечные возможности? Его начала охватывать паника. — Где для тебя вперёд, зависит от того, куда повёрнуто твоё лицо. В какую сторону мне повернуть его?

Коска усмехнулся, разворачивая своего коня. — В этом выборе и состоит вся жизнь. Но могу ли я высказать предложение?

— Пожалуйста.

— Я забираю Тысячу Мечей — ну по крайней мере тех, кто не уволился после разорения Фонтезармо или не перешёл на постоянную службу к герцогине Монцкарро — в сторону Виссерина, помочь мне обосновать притязания на старый сальеров трон. — Он открутил колпачок фляжки. — Мои совершенно справедливые притязания. — Он отхлебнул и рыгнул, обдавая Дружелюбного неодолимой вонью крепкого спиртного. — В конце-то концов, мне общал титул сам король Стирии! Город в хаосе, и тем дебилам нужен кто-то указующий путь.

— Ты?

— И ты, друг мой, и ты! Ничто так не ценится правителем великого города, как честный человек, умеющий считать.

Дружелюбный в последний раз тоскливо оглянулся, надвратная башня уже скрылась за деревьями. — Может быть однажды её снова откроют.

— Вполне возможно. Но в настоящее время я готов уважить твои способности в Виссерине. У меня совершенно справедливые притязания. Понимаешь, я уроженец этого города. Там будет работа. Полно… работы.

Дружелюбны угрюмо покосился. — Ты пьян?

— Да о чём ты, друг мой, умру от смеха. Это же качественная вещь. Старый добрый виноградный самогон. — Коска отхлебнул снова и причмокнул. — Меняться, Дружелюбный… меняться прикольно. Порой люди меняются к лучшему. Порой люди меняются к худшему. И часто, очень часто, со временем и при возможности… — Он несколько мгновений побултыхал флягой, затем пожал плечами. — Они меняются обратно.

Счастливые окончания

Через пару дней, после того как его сюда бросили, сразу напротив поставили виселицу. Он мог её видеть из маленького окошка в своей камере, если взбирался на нары и прижимался лицом к прутьям. Кто-нибудь удивился бы, почему узник изводит себя, подвергаясь таким волнениям, но каким-то образом ему так было надо. Может быть в этом-то и весь смысл. Там был большой деревянный помост с перекладиной и четырьмя петлями. В полу вделаны люки, так что им надо было только пнуть по рычагу, что бы вздёрнуть за раз четыре шеи, легко, будто выдернуть прутик. Вещь. У них есть машины засевать поля, и машины печатать бумаги, и видать также появились машины убивать людей. Может об этом-то и говорил Морвеер, когда вещал про науку, все те месяцы назад.

Некоторых повесили сразу после падения крепости. Кого-то работавшего на Орсо, совершившего какие-то проступки, за которые кому-то потребовалось мстить. Заодно и парочку бойцов Тысячи Мечей, должно быть конкретно пошедших тёмным путём греха, ибо во время грабежа существовало не так много правил, чтобы их нарушить. Но вот уже долгое время больше никто не болтался. Недель семь или восемь. Может ему стоило считать дни, только какая разница, если он их и будет считать? Уже скоро, по другому никак.

Каждое утро, когда в камеру вползал первый луч света и Трясучка просыпался, он раздумывал — не этим ли самым утром его повесят. Порой ему хотелось, чтобы он не предавал Монзу. Но лишь потому, что всё вышло так, как вышло. Не потому, что хоть отчасти раскаивался в своих поступках. Пожалуй, отец его бы не одобрил. Пожалуй, брат бы поржал, и сказал бы, что он так и знал. Безусловно, Рудда Тридуба покачал бы головой и сказал бы, что за такое полагается ответить по справедливости. Но Тридуба мёртв, вместе со справедливостью. Брат Трясучки был подонком в геройском обличии, и его насмешки ничего больше не значат. А отец вернулся в грязь и оставил его самому жить и выкручиваться. Хорош с него уже хороших людей, с правильными поступками вместе.

Время от времени он гадал, выбралась ли Карлотта дан Эйдер из каши, куда её по идее должен загнать его провал, и не добрался ли до неё Калека. Гадал, довелось ли Монзе прикончить Орсо, и единственным ли её чаянием это являлось. Гадал, кто был тот гад, что вышел из ниоткуда и ударил его так, что он пролетел через весь зал. Похоже едва ли он когда-нибудь узнает ответы. Но такова жизнь. Все ответы даются далеко не всегда.