Лучше подавать холодным

— После того, как ты открыла шкатулку, твои намерения не значат ничего. А сейчас шкатулка зияет отверсто, как могила. Я гадаю, что же оттуда полезет? Восстанут ли из безумия праведные вожди, чтобы зажечь свет новой, справедливой Стирии, маяка для всего мира? Или грядут жестокие тени старых тиранов, ступающие по проторенным кругам кровавого прошлого? — Яркие глаза Шенкта не сходили с её глаз. — Кем станешь ты?

— Полагаю, увидим.

— Полагаю, да. — Он повернулся, его шаги не издавали ни звука. Неслышно закрыл за собой двери, оставляя её в одиночестве.

Всё меняется

— Тебе это вовсе не обязательно, сам знаешь.

— Знаю. — Но Дружелюбный этого хотел.

Коска разочарованно поёжился в седле. — Если бы я только мог донести до тебя, насколько окружающий мир… кишит бесконечностью возможностей! — Он пытался донести это до Дружелюбного всю дорогу от невезучего села, где стала лагерем Тысяча Мечей. Он отказался признать, что Дружелюбный и так всё это видит, совершенно, до боли ясно. Видит и ненавидит. Исходя из его опыта и убеждений, чем меньше возможностей, тем лучше. Что означало, что бесконечность — чересчур, чересчур много для спокойной жизни.

— Мир течёт, видоизменяется, рождается заново и предстаёт другой стороной каждый день! Человеку не дано узнать, что несёт ему каждое мгновение!

Дружелюбный ненавидел перемены. Единственное, что он ненавидел ещё больше — не знать, что может принести ему каждое мгновение.

— К примеру здесь, снаружи, есть все виды удовольствий.

Разные люди находят удовольствия в разных вещах.

— Запереться от жизни значит… признать своё поражение!

Дружелюбный пожал плечами. Поражение никогда его не пугало. В нём не было гордости.

— Ты нужен мне. Неимоверно. Хороший сержант стоит трёх генералов.

Долгое время стояла тишина. пока копыта их лошадей хрустели по сухой дороге.

— Что ж, вот ведь падла! — Коска отхлебнул из фляжки. — Я сделал всё что можно.

— Я оценил.

— Но ты всё же решился?

— Да.

Худшим кошмаром Дружелюбного был страх, что его могут не пустить обратно. Пока Муркатто не дала ему документ с большой печатью для властей города Мусселии. Тот перечислял его преступления в качестве соучастника при убийствах Гоббы, Мофиса, принца Арио, генарала Ганмарка, Верного Карпи, принца Фоскара и великого герцога Орсо Талинского и приговаривал его к пожизненному лишению свободы. Или к лишению до тех пор, пока он не захочет, чтобы его отпустили. Дружелюбный был уверен, что это время не наступит никогда. Документ был единственным вознаграждением о котором он попросил, лучшим подарком из всех, чтоему дарили, и теперь аккуратно сложенный лежал во внутреннем кармане, там же где и кости.

— Я буду скучать по тебе, друг мой, буду скучать.

— И я.

— Но не так сильно, чтобы я смог уговорить тебя остаться со мной?

— Нет.

Для Дружелюбного это было долгожданным возвращением домой. Он знал сколько деревьев росло у дороги к воротам, когда он из пересчитывал, в груди разливалось тепло. Он бодро встал в стременах, бросая трепетный взгляд на надвратную башню, возвышающийся над зеленью угол потемневшего кирпича. Наврядли такая архитектура наполнит радостью большинство заключённых, но при её виде у Дружелюбного подскочило сердце. Он знал из скольких кирпичей сложена арка, и так долго ждал их, тосковал по ним, видел их во сне. Он знал сколько железных заклёпок на огромных створках, он знал…

Дружелюбный нахмурился, когда дорога изогнулась поворотом и ворота предстали пред ним. Створки стояли открытыми. Страшное предчувствие оттеснило прочь его радость. Что может быть более неправильного для тюрьмы, чем незапертые и открытые двери? Такое не входило в великий ежедневный распорядок.

Он слез с лошади, сморщился от боли в онемевшей правой руке, до сих пор не выздоровевшей, хотя лубки уже сняли. Медленно прошёл к воротам, почти страшась заглянуть внутрь. Человек в лохмотьях сидел на крыльце домика, откуда охранникам полагалось нести вахту. Совершенно один.

— Я ничего не сделал! — Он поднял руки вверх. — Клянусь!

— У меня письмо подписанное великой герцогиней Талинской. — Дружелюбный развернул драгоценную бумагу и всё ещё надеясь, протянул ему. — Меня надо немедленно взять под стражу.

Человек некоторое время таращился на него. — Я не охранник, брат. Я просто здесь сплю.

— Где же охрана?

— Ушла.

— Ушла?

— В Мусселии настали бунты и им по моему перестали платить, так что… они встали и пошли.

По шее Дружелюбного поползли ледяные мурашки ужаса. — Арестанты?

— Выбрались на волю. Большинство из них свалило сразу. Некоторые ждали. По ночам запирались в собственных камерах, только представь себе!

— Могу только представить, — произнёс Дружелюбный в глубокой тоске.

— Наверное им было некуда бежать. Но в итоге они оголодали. И уже тоже ушли. Здесь никого нет.

— Никого?

— Только я.