Лучше не бывает

Кейт думала о том, как приятно вода холодит лодыжки, чудесное чувство, когда нечто холодное ласкает нечто теплое, как в некоторых пудингах – горячий торт спрятан под пластом ледяного мороженого. И какое яркое голубое море, совсем не синее, а будто котел света. Какой чудесный цвет, как бы я хотела искупаться в цвете этого моря, падать вместе с голубизной в водоворот чистого блеска, где уже нет никакого цвета, а только одно блаженство. Как все чудесно, а Октавиен нисколько не огорчился из-за Джона. Я знаю, что нет, ни капельки, его это совсем не беспокоит. Октавиен счастлив, и я собираюсь сделать Джона тоже счастливым. Он еще немного беспокоится по поводу Октавиена, но он скоро поймет, что все в порядке, все великолепно, и тогда он тоже станет счастлив. Как прекрасна любовь. Это самое прекрасное, что есть в мире. И как же я счастлива, что способна любить без всякой запутанности, без страха, в абсолютной свободе. Конечно, Октавиен великолепен, у него божественный характер. И если на то пошло, я такая же. Мы оба балованные дети, у нас было счастливое детство. Тут есть существенная разница. Я думаю, что быть добрым – это просто вопрос темперамента. И мы все будем добрыми и счастливыми. О, как невероятно прекрасно быть мной!

15

– О, это ты, – сказал Вилли Кост. – Давненько не виделись.

Тео медленно вошел в коттедж, не глядя на хозяина, и закрыл дверь, прислонившись к ней плечом. Он прошелся по комнате и поставил на подоконник бутылку виски. Он зашел в кухню Вилли, взял два стакана и кувшин с водой. В каждый стакан он плеснул немного воды и немного виски и предложил один стакан Вилли, сидевшему за столом.

– Что это за музыка? – спросил Тео.

– Медленная часть Двенадцатого квартета. Опус сто двадцать семь.

– Я его не выношу.

Вилли выключил граммофон.

– Эта медленная часть изображает агонию сознания.

– Да, – сказал Вилли.

Тео, прислонившись к высокому окну, выглянул в него.

– Чудесный бинокль. Это Барбара тебе подарила?

– Да.

– Я вижу трех наших граций, идущих по краю моря. Одна красивее другой.

– О да.

– Знаешь, почему я так долго не приходил?

– Почему?

– Я подумал, что вреден для тебя.

Вилли пил виски.

– Ты знаешь, это не так, Тео.

– Так. Тебе нужны простые обыкновенные люди. Мы с тобой всегда говорим о метафизике. Но вся метафизика от дьявола, от дьявола.

– Значит, нет метафизики добра?

– Нет. По крайней мере, об этом ничего не может быть сказано.

– Печально для человеческого рода, потому мы все по природе болтуны.

– Да. Мы все по природе болтуны. И это углубляет, удлиняет, распространяет и усиливает зло, живущее в нас.

– Брось, брось, – сказал Вилли. – Очень немногие люди разделяют дьявольские теории, о которых ты говоришь.

– Но эти теории влияют на людей, проникают в них. Эти теории порождают иллюзию знания. Даже то, в чем мы совершенно уверены, всего лишь иллюзорная форма.

– Как что, например?

– Как суета. Все – суета, Вилли, и человек проходит тенью. Ты и я – мы единственные люди здесь, которые знают это, вот почему нам так трудно друг с другом. Нам хорошо бы поболтать на эту тему. Ты и я – мы единственные люди, которые знают, но мы также знаем, что не знаем ничего. Наши сердца слишком испорчены, чтобы познать такую вещь, как истина, мы знаем ее только как иллюзию.

– Есть ли выход?

– Есть миллион выходов на эту сторону, обратно в мираж обыденной жизни. Булочки к чаю – один из выходов. Проперций – выход. Но есть и дырки от гвоздей. Нужно суметь… пробраться через них… на другую сторону.

– Может быть, ты и прав насчет Проперция. Но я хочу защитить булочки к чаю.

– Мэри.

– Нет, не Мэри. Мэри из другой оперы. Только булочки к чаю.

– Есть булочки и булочки, – уступил Тео. – Но возьмем для примера Проперция. В чем смысл твоей активности, к чему ты действительно стремишься? Бессмысленная суета, заполнение пропасти, которая должна бы оставаться пустой, тогда тебе легче было бы спасти свою душу. Разве твое издание Проперция будет великим научным достижением?

– Нет.

– Оно необходимо человеческому роду?

– Нет.

– Не великое и даже не необходимое. Нечто среднее, то, чем просто заполняют время. Зачем же ты этим занимаешься?

Вилли задумался на минуту. Он сказал:

– Это выражает мою любовь к Проперцию и мою любовь к латинскому языку. Любовь стремится найти себе выражение, ради нее надо работать. Может быть, это невозможно определить в рамках твоей дьявольской метафизики, без того чтобы не извратить, но это – несомненное добро. И если несомненное добро достижимо, то нужно протянуть к нему руку.

– Разреши мне исправить твое определение, Вилли. Объект любви тут – ты сам, это та ценность, которую ты с помощью Проперция и латыни стремишься пробудить и защитить.

– Возможно, – сказал Вилли. – Но я не вижу, почему так уж нужно знать. Ты велик потому, что ничего не знаешь. Лучше не знать, правда?