Ложный принцип нашего воспитания, или Гуманизм и реализм

Разве он действительно отбрасывает от себя скорлупу старого принципа и идет в ногу со временем? Ведь в соответствии с этим принципом следует осуждать все независимо от того, исповедует ли оно идею, которую эпоха добыла как свое величайшее сокровище, или прочно держится позади этой идеи. — Должен бросаться в глаза тот неистребимый ужас, с каким реалисты шарахаются от абстракций и спекуляций, и потому мне хочется привести здесь несколько мест из Гейнзиуса, в этом пункте ничем не уступающего реалистам и позволяющего мне обойтись без ссылок на них, ссылок, которые легко можно было бы подобрать. На 9-й странице он пишет: «В высших учебных заведениях о философских системах греков, об Аристотеле и Платоне, да и о более новых, о Канте, говорили, что он представляет идеи Бога, свободы, бессмертия как недоказуемые, о Фихте — что личного Бога он заменяет моральным миропорядком, о Шеллинге, Гегеле, Гербарте, Краузе, — и как там еще зовутся все эти открыватели и провозвестники сверхземной мудрости. Что, говорили, делать нам, делать немецкой нации с идеалистическими бреднями, не имеющими отношения ни к эмпирическим и позитивным наукам, ни к практической жизни, и бесполезными для государства? Что делать с сомнительным знанием, которое лишь сбивает с толку дух времени, ведет к неверию и атеизму, вносит разброд в умы, отпугивает учащихся даже от кафедр их апостолов, а к тому же еще и помрачает наш национальный язык, поскольку самые простые представления здравого человеческого рассудка он превращает в мистические загадки? Неужто это та мудрость, которая должна воспитать наших молодых людей, сделав их людьми высоконравственными, мыслящими умами, лояльными гражданами, полноценными и дельными профессиональными работниками, любящими супругами и заботливыми отцами, закладывающими основы семейного благосостояния?» А на 45-й странице мы читаем следующее: «Поглядим на философию и теологию, которые как науки мышления и веры ставятся на первое место ради блага мира, — во что они превратились из-за своих взаимных трений, куда проторили дорогу со времен Лютера и Лейбница? Дуализм, материализм, спиритуализм, натурализм, пантеизм, реализм, идеализм, супранатурализм, рационализм, мистицизм и как бы там еще ни назывались все эти запутанные «измы» сумасбродных спекуляций и чувств: какую же благодать принесли они государству, церкви, искусствам, народной культуре? Конечно, объем мышления и знания возрос, но стало ли первое более ясным, а второе — более достоверным? Религия как догма стала чище, но субъективная вера — смутнее и слабее, ее опоры подорваны, потрясены критикой и герменевтикой или превратились в бредни и фарисейское лицемерие; а церковь? — ах, ее жизнь есть разлад или смерть. Разве это не так? —» Почему же реалисты относятся к философии с такой антипатией? Потому что не осознают своего призвания и со всей силой жаждут оставаться ограниченными, вместо того, чтобы становиться безграничными! Почему они ненавидят абстракции? Потому что сами абстрактны, потому что абстрагируются от собственного совершенства, от подъема к спасительной истине!

Неужели мы хотим отдать педагогику в руки философов? Как бы не так! Они показали бы в ней себя людьми довольно неумелыми. Мы доверим ее лишь тем, кто больше чем философы, но потому и бесконечно много больше чем гуманисты или реалисты. Последние верно чувствуют, что сгинуть должны и философы, но не имеют ни малейшего представления о том, что вслед за их гибелью последует воскрешение: они пренебрегают философией, чтобы без нее достичь предела своих мечтаний, они перепрыгивают через нее и — падают в бездну собственной пустоты, они, подобно Вечному Жиду, бессмертны, но не вечны. Лишь философы могут умереть и в смерти найти свое подлинное «лучшее я»; с ними вместе умрет век Реформации, эпоха знания. Да, все верно — умереть должно и само знание, чтобы снова расцвести в смерти в качестве воли; свобода мысли, веры и совести, эти великолепные цветы трех столетий, опустятся назад, в материнское лоно земли, чтобы напоить своими благороднейшими соками некую новую свободу — свободу воли. Знание и его свобода были идеалом того века, идеалом, который наконец был достигнут на вершинах философии: здесь герой воздвигнет себе погребальный костер и спасет свою вечную часть, вознесясь ею на Олимп. Вместе с философией приходит конец и нашему прошлому, а философы — это рафаэли века мышления, когда старый принцип в сияющей игре красок достигает своей завершенности и, омолаживаясь, из временного становится вечным. Тот, кто впредь захочет сохранять знание, должен будет его потерять; но кто от него откажется, тот его обретет. Лишь философы призваны к такому отказу и такому обретению: они стоят перед пылающим огнем и, подобно умирающему герою, должны спалить свою бренную оболочку, если суждено освободиться нетленному духу.