Ложный принцип нашего воспитания, или Гуманизм и реализм

Прежде чем подойти к изложению собственных мыслей, Гейнзиус дает краткий очерк исторического процесса со времен Реформации. Период между Реформацией и Революцией — здесь я хочу только высказать это, не аргументируя, поскольку собираюсь более подробно изложить по другому поводу, — был периодом отношений между полноправными и неполноправными, между господами и слугами, между могущественными и бессильными, короче говоря, это был период верноподданности. Если оставить в стороне всякую иную причину, которая могла давать основания для превосходства, то образованность как сила поднимала того, кто ею обладал, над тем бессильным, кто был ее лишен, а образованный человек в своем кругу, каким бы маленьким или большим он ни был, считался могущественным, властным, солидным: он был авторитетом. Не всякий годился для такого господства и авторитета; потому и образование было не для всех, а всеобщее образование противоречило названному принципу. Образованность дает превосходство и делает человека господином: поэтому в ту эпоху господ она была средством достижения господства. Только Революция разрушила институт господства и подчинения, и реальностью стал принцип: каждый — сам себе господин. С этим было связано и необходимое следствие — образование (а ведь оно делает человека господином!) отныне должно стать универсальным, и сама собой возникла задача найти теперь подлинно универсальное образование. Стремление к универсальному, доступному для всех образованию неизбежно толкало к борьбе с упорным отстаиванием исключительного образования, и Революции пришлось обнажить меч против засилья господ периода Реформации и на этом поприще. Идея всеобщего образования столкнулась с идеей образования исключительного, а война и битва между ними, пройдя через множество фаз и под всяческими названиями длится вплоть до наших дней. Для противостоящих антагонистов из враждебных лагерей Гейнзиус выбрал наименования «гуманизм» и «реализм», и мы сохраним их как наиболее привычные слуху, хотя и далеко не самые удачные.

До тех пор, пока в 18-м столетии Просвещение не начало распространять свой свет, так называемое высшее образование без всяких возражений находилось в руках у гуманистов и зиждилось почти исключительно на понимании древних классиков. Наряду с ним существовало другое образование, тоже искавшее себе образец в древности: главное в нем сводилось к изрядному знанию Библии. И если в обоих случаях лучшее образование своим единственным предметом избрало древний мир, то это достаточно убедительно показывает, как мало еще достойного внимания предлагала собственная, современная жизнь и как далеки мы были от того, чтобы черпать формы прекрасного из собственной самобытности, а содержание истины — из собственного разума. Нам еще только предстояло изучить форму и содержание, мы были учениками. И как древний мир самодержавно повелевал нами через посредство своих классиков и Библии, так же — это можно было бы доказать исторически — природой всей нашей деятельности вообще был принцип господства и подчинения; исключительно этой-то природой эпохи и можно объяснить, почему мы так естественно стремились к «высшему образованию», стараясь отличиться с его помощью на фоне простого народа. Обладатель образования становился господином над необразованными. Общедоступное образование должно было ему претить, потому что, как он думал, народ в сравнении с ученым господином пребывает в профанном состоянии и может относиться к чуждому для него величию с изумлением и почтительностью. Поэтому романтизм дополнялся ученостью, а его опорами были латынь да греческий. Кроме того, вполне могло случаться, что это образование оставалось сплошь формальным, как потому, что от умершей и давно погребенной древности могли сохраниться только формы, как бы схемы литературы и искусства, так и в особенности потому, что господство над людьми достигается и утверждается именно посредством формального превосходства: достаточно лишь известной степени умственной сноровки, чтобы получить перевес над человеком, ею не обладающим. Вот почему так называемое высшее образование было образованием изящным, sensus omnis elegantiae², образованием вкуса и чувства формы, напоследок грозившее опуститься до чисто грамматического, а сам немецкий язык так сильно пропитался запахом Лация³, что еще и нынче, к примеру, в только что вышедшей «Истории бранденбургско-прусского государства. Общедоступной книге, написанной Циммерманом» можно налюбоваться на прекраснейшие латинские стилистические конструкции.