Ловец во ржи

Было слишком поздно, чтобы вызывать кэб или что-то такое, так что я дошел до станции пешком. Там не слишком далеко, но было адски холодно, и снег мешал идти, а мои Глэдстоуны так и били меня нафиг по ногам. Зато я как бы наслаждался воздухом и все такое. Одно было плохо – от холода нос болел и еще под верхней губой, куда мне засветил старик Стрэдлейтер. Он разбил мне губу о зубы, и она неслабо саднила. Зато ушам в тепле было хорошо. У этой кепки, что я купил, откладывались уши, и я их отложил – мне было до фени, как я выгляжу. Все равно никто не увидит. Все давно кемарили.

Мне повезло, когда я пришел на станцию, потому что ждать поезда нужно было минут десять. Пока я ждал, я набрал снега в руку и вымыл лицо. Крови на нем еще прилично оставалось.

Обычно мне нравится ездить поездом, особенно ближе к ночи, когда свет горит, и окна такие черные, а по проходу идет один из этих ребят, продает кофе, сэндвичи и журналы. Обычно я покупаю сэндвич с ветчиной и штуки четыре журналов. Если я в ночном поезде, я обычно могу даже читать что-нибудь из этих тупых рассказов, и меня даже блевать не тянет. Ну, знаете. Из этих рассказов, где сплошная туфта, ребята с массивными подбородками по имени Дэвид и масса туфтовых девиц по имени Линда или Марсия, которые вечно зажигают всем этим Дэвидам их чертовы трубки. Обычно в ночном поезде я даже такой фуфлыжный рассказ могу читать. Но на этот раз не стал. Просто не испытывал желания. Я просто как бы сидел и ничего не делал. Все, что я сделал, это снял охотничью кепку и убрал в карман.

Вдруг в Трентоне вошла эта леди и села рядом со мной. Весь вагон практически пустой, потому что довольно поздно и все такое, но она села рядом со мной, а не на пустое сиденье, потому что у нее была такая здоровая сумка, а я сидел на переднем сиденье. Она выставила сумку прямо посреди прохода, так что кондуктор или кто угодно мог навернуться через нее. На ней были эти орхидеи, словно она только что с большой вечеринки или вроде того. Лет ей было, пожалуй, сорок, сорок пять, но выглядела она очень хорошо. Я балдею от женщин. Правда. Не в смысле, что я сексуально озабоченный, хотя про секс частенько думаю. Просто они нравятся мне – в этом смысле. Вечно они ставят нафиг свои сумки посреди прохода.

Короче, мы так сидели, и вдруг она мне говорит:

– Извините, но это, кажется, наклейка школы Пэнси?

Она смотрела на мои чемоданы, сверху на полке.

– Да, она самая, – сказал я. Леди говорила правду. У меня действительно была чертова наклейка Пэнси на одном из Глэдстоунов. Пошлятина, согласен.

– О, так вы учитесь в Пэнси? – сказала она. У нее был приятный голос. Приятный такой телефонный голос. Ей бы надо носить с собой такой, блин, телефончик.

– Да, точно, – сказал я.

– О, как славно! Тогда вы, возможно, знаете моего сына, Эрнеста Морроу? Он учится в Пэнси.

– Да, точно. Он в моем классе.

Ее сын был вне всяких сомнений величайшим козлиной, какие только учились в Пэнси, за всю долбаную историю школы. Он всегда шел по коридору после того, как примет душ, и хлестал людей по задницам своим старым мокрым полотенцем. В этом он был весь.

– О, как мило! – сказала леди. Но так приятно и все такое, не пошло. – Я должна сказать Эрнесту, что мы познакомились, – сказала она. – Можно спросить, как вас зовут, юноша?

– Рудольф Шмидт, – сказал я ей. Не хотелось как-то выкладывать ей всю подноготную. Рудольфом Шмидтом звали вахтера у нас в общаге.

– Вам нравится Пэнси? – спросила она меня.

– Пэнси? Там не так уж плохо. Это не рай или что-то такое, но она не уступает другим школам. Преподаватели встречаются довольно добросовестные.

– Эрнест ее просто обожает.

– Я это знаю, – сказал я. И принялся помаленьку толкать старое фуфло. – Он очень хорошо ко всему адаптируется. Правда. Я в смысле, он правда знает, как надо адаптироваться.

– Вы так считаете? – спросила она меня. Похоже, ей было чертовски интересно.

– Эрнест? Конечно, – сказал я. И стал смотреть, как она снимает перчатки. Жуть, сколько у нее было перстней.

– Сейчас сломала ноготь, когда из кэба выходила, – сказала она. Она взглянула на меня и как бы улыбнулась. Улыбалась она зверски приятно. Правда. Большинство людей вообще почти не улыбаются или так, что просто жуть. – Мы с отцом Эрнеста иногда за него волнуемся, – сказала она. – Мы иногда чувствуем, что он не так уж хорошо смешивается с остальными.

– Что вы хотите сказать?

– Ну, он очень чуткий мальчик. Он, правда, никогда не умел так уж смешиваться с ровесниками. Возможно, он все воспринимает чуть серьезней, чем следовало бы в его возрасте.

Чуткий. Обалдеть. Да этот Морроу был таким же чутким, как, блин, стульчак.

Я хорошенько взглянул на нее. Она не выглядела такой уж лохушкой. Она выглядела так, словно вполне могла представлять, каким, блин, козлиной был ее сын. Но трудно сказать наверняка – в смысле, с чьей-то матерью. Все матери слегка того. Просто, мать статика Морроу мне понравилась. Она была ничего.

– Не желаете сигарету? – спросил я ее.

Она огляделась во все стороны.