ЛюГоль

Эту боль, это бессилие перед алкогольным чудовищем, что пожирало ее семью, невозможно описать, рассказать, нарисовать, это невозможно пережить, пропустить через органы чувств, но Ая прошла сквозь ту адскую трубу, и ежели ад именно таков, то она молила небеса не проклинать ее более и не подвергать ее душу очередной алкогольной пытке в ее призрачном будущем. Но не вымолила.

Отец ушел по воле мамы, что истекала не из ее сердца, а исключительно из разума, когда Ае исполнилось восемь лет, а ее сестренке только десять месяцев. Даже новая жизнь, порожденная им, не смогла перевесить в его сознании уродливую страсть к алкоголю. Он пил с той же частотой, к вечерним скандалам примешивался еще орущий, хриплый плач маленькой девочки, это было столь невыносимо, что Ая выскакивала в окно, благо, квартира располагалась на первом этаже, добегала до качелей и раскачивалась на них с неистовостью неудержимой сумасшедшей. Ее слезы слизывал ветер, он осушал ее лицо и вместе с ним и сердце, приучая его к молчанию и терпению.

Это было странное время всеобщего доверия и спокойствия. Без железных дверей и решеток на окнах, с открытыми форточками ночью и днем, с ключами от квартир под ковриками и наивными записками, указующими любому, где ключ. И люди были столь же странными, открытыми, как окна, доверчивыми и услужливыми, как бесхозные дворняги. Куда все ушло? Отчего время лишило плюс вертикальной палочки?

Ая долго помнила один период великого родительского перемирия. Он светился в ее памяти, как доказательство веры и надежды на могущественную силу любви. Как часто случается, что люди отдают себя во власть горькой под гнетом несчастья – смерти близкого, несостоявшейся карьеры, неразделенной любви, неудачного брака и, как следствие, непонимания. Их можно понять, простить, вывести из этого состояния на тропинку света, ведь жизнь богаче горя – она диалектична, а беда статична. Жизнь еще может многое, а горе, сделав свое дело, уже никуда не развивается, только способно уничтожить поддавшуюся жертву. Но трагедия ее родителей выросла на их взаимопонимании, на безумной любви, на родстве душ, характеров, вкусов, интересов, при удачном социальном и материальном росте обоих. Они обожали веселье, компании, путешествия, танцевали твист и шейк на вечеринках. Этой парой восхищались и ей завидовали. Их чувства друг к другу и к миру излучали нечто такое, что волновало даже фригидных пенсионерок, сплетничающих на дворовых лавочках.

Была одна из тех бесконечных, унылых ночей с заплаканным маминым одиночеством в кровати и пьяным отцовским в коридоре на полу. Ае не спалось. Она вытащила ступни из-под теплого верблюжьего одеяла в прохладу октябрьской ночи, когда центральное отопление еще не согревало город и прозрачный, промозглый воздух равно царствовал как на улице, так и в жилище. В темноте не нащупала тапочек и босая, в застиранной фланелевой пижаме в клубничку, из которой давно выросла, пошлепала к маме.

Она лежала на левом боку, отвернувшись лицом к стене, чуть слышно дышала.

– Мамочка, – прошептала Ая, – можно к тебе? Мне так холодно. И грустно капельку. Не могу уснуть.

Мама всегда спала с папой или одна, обычно дочери отвечала отказом. На этот раз она промолчала. Ая осторожно, боясь скрипом пружин разбудить ее, легла рядом без одеяла – лишь бы мама не проснулась и не выгнала. Но холод кусался и заставлял девочку непроизвольно придвигаться к теплой маме, пока Ая, наконец, не прилипла к маминому телу. Сразу стало уютно и потянуло в сон. Ладошкой Ая доставала до большой, мягкой маминой груди, которую так любила, и завидовала папе, что ей она принадлежала только несколько месяцев после рождения, а у него есть драгоценная возможность прикасаться к этой груди каждую ночь, и он так глупо не воспользуется этим, валяясь на жестком полу в коридоре.

Ая проснулась, ощутив на голове и щеках что-то теплое и пушистое. На неe смотрел отец полупьяным взором, он плакал беззвучно, и эти вино-водочные ручьи не безобразили его лицо, не умаляли его мужественности. Его самость проявлялась в сентиментальности, чувственности, плаксивой реакции на любое движение мира. Он, радуясь, плакал и, печалясь, плакал.

– С праздником, родные, – хлюпнул он носом.

Кажется, октябрь не богат датами. Ая испуганно перевела взгляд на маму и прыснула. Ее помятое сном лицо, обрамленное белым мехом, изумленно оценивало происходящее. Что-то щекотало щеки.

– Ты совсем спятил? Это у тебя каждодневные праздники, а у нас по твоей милости одни серые будни. Проспался? Дай нам выспаться.

Мама выглядела настолько трогательно и комично в ночнушке и пушистой зимней шапке с огромными бомбошками, что Аины плечи потрясывало от смеха.

– А ты почему здесь? – это уже Аe. – Что это на тебе?

– Это вам подарочки, любимые мои крохотулечки.

– Пап, а какой праздник? – радостно защебетала дочка.

Ответ ее абсолютно не волновал, сердце опять колотилось в предвкушении мира.

– Кажется, день Учителя. Но это и не важно. Просто новый день, вы все живы-здоровы, вон Чарлик хвостом машет, тоже радуется.

Он перешел на шепот.