Люди из захолустья

Воодушевленный водкой стекольщик сидел выпрямленно, карающе. Угольная чернота провалила ему скулы, глазницы. Мальчонка по-ангельски спал у него на плече.

- Дайте мне ответ: к какой силе вы принадлежите?

Бухгалтер вытащил из ладоней мутную голову.

- Мы?

- Да!

- Мы...

- К дурной силе блуда. Потому что у закона не те люди. Должны подойти к закону специалисты-трудовики. И власть, кабы она хорошая была, пущай издаст декрет: кто желает работать и кто будет работать, тот будет власть.

Темные несвязно что-то пророптали, - видать, ехали издалека, осовели от пересадок, от ночевок где попало... Стекольщик поучал все строже.

- А строительство наше, папаша, как же? - выкрикнул вдруг очнувшийся бухгалтер.

- Что?

- Эге, папаша, разоблачился ты... Из тебя темный враг говорит, а не трудовик. Вас как звать, извиняюсь? - бухгалтер хлопнул Петра по коленке.

- Петром.

- Петя... - бухгалтер стал кротким и грустным. - Петя, можно мне на себе рубашку изорвать?

- Зачем?

- Очень радостно мне, что мы такое сильное строительство раздули... не могу!

Петр заскучал: водкой не угостили, разговор - не разговор, бездельная придурь... Тишка и Журкин в своих высях разводили храп вовсю. Побрел перед сном на площадку. От стекольщиковых церковных слов что-то давнишнее, похоронное вспоминалось и вспомниться не могло. Мрачно благовестят ночные церкви. Запертые, с железными дверями, испускают зловоние лабазы на площади... И кругом вагонов, несмотря на бешеный их скок, гонится та же кладбищенская, давняя, с потухшими окнами-очами ночь, кроет с головой весь поезд.

Петр сумасшедше распахнул дверь. Клубило и свистело перед ним ничто, хлестнула до слез жгучая пыль... Глядя в непроломный мрак, сиротой съежился. Что же это ты, Петр? И неужто из последних сил крепился, щеголял весь день перед Журкиным, перед вагонными? А бывало куда только не кидывала судьба жилистое тело и жуликоватую твою хватку, - никто не знает, что за самую китайскую границу заходил... Бывало это ранним, молодым утром; не думал, что поздним вечером сызнова голому придется пускаться в путь... Нет, поддаваться еще было рано. Поддаться - пропбсть... Повиснув с площадки на руках, выгнув в метель, в лёт грудь колесом, заорал: "Ого-го-го-о!" - как бывало, чтоб пуще надбавил поезд жару, чтоб ветер еще пьянее жиганул. Но, как назло, реже пошли перестуки, поезд поволокся чуть-чуть, выскочила стрелка с огоньком, протемнел станционный сарай. И нудная, стыдная тягота получилась.

Утром, проехав Уфу, проснулись совсем в чужой местности. Чаще сосна мелькала через протертый в окошечке глазок, круто подымались увалы, каких не видано в мшанской стороне. Сказали, что до места осталось еще полтора суток. Народ теперь подобрался в вагоне почти весь попутный - на Челябу, на Красногорск. Журкин пытался то у того, то у другого порасспросить, как там насчет работешки, но большинство ехали в первый раз, понадеясь на слухи. После Уфы в вагоне появилось двое молодых, деловитых, в гимнастерках и ремнях через плечо, со скрипучими военными сумками на бедрах. Они ходили по вагону раздетые, громко разговаривая, как дома. "Комсомол", - шепнул Петр... Тишку сгоняли с чайником на станцию, однако сахару на этот раз Журкин не вынул, промолчал, и пили кипяток с одним черным хлебом, густо его присаливая. От снега опять просветлело, будто вкатили на высокую-высокую гору и кругом одно небо. И жутко было прикинуть, сколько от дома проехали: зыбилась сзади неоглядная бездна.

На одном полустанке ввалилась в вагон целая семейная изба, с мешками, кадушками, доверху набитыми всякой всячиной, с перинами, даже с ухватами. Заплаканная, сердитая баба, хлюпая носом, прижимала к себе одной рукой ревущую девчонку, а другой вела тоже хлюпающего - из подражания больше шустроглазого парнишку, повязанного поверх военного картуза в платок по-бабьи. Скарб начали пихать Журкину под ноги. Петр затеял руготню: "Куда вас, чертей, дуроломов, прет! И так здесь не продохнуть!" - а замученный, до одышки забегавшийся хозяин наскоро и виновато увещевал его: "Как-нибудь, как-нибудь..." - и опять бегал, таскал, и опять пихал. Только тронулся поезд, баба кинулась к окну, заголосила, отчаянно сдирая лед со стекла ногтями; еще визгливее закатилась девчонка, и мальчишка, искоса любопытствуя на пассажиров, на дурной голос завыл. Хозяин стоял потерянно, утирая пот. И когда пропал полустанок и все последнее видимое, баба в крик, припадочно повалилась на узлы.

С полок и из прохода выглядывал народ - поодаль, осторожно, чтобы не обидеть чужого горя. Раза два подходили поближе те двое комсомольцев в ремнях. Один, в грохотных болотных бахилах, все заботливо топтался около бабы, хотел, видно, поговорить.

Начал Петр: он знал, с чего...

- С колхоза, что ль? - смирно спросил он.

- С колхоза, - угнетенно ответил усатый, все утираясь.

- Сколько ни едем, везде одно: вся Россия с корнями пошла.