Люди из захолустья

К сумеркам по вагону стих, укачался, поослабел народ. Близились, близились неизвестные и жданные места. В сумерках начинали угрызать сомнения; то, что днем было ясным и решенным, чудилось теперь шатким, непрочным. Кое-кто свалился, уснул спозаранок; от плохой пищи густел человечий смрад; бухгалтер опять раздобыл где-то горькой, ералашно восхищался и плакался. К ночи пронзительно раскричался ребенок. К ночи еще заунывнее, тошнее думалось об оставленных где-то домашних.

Тишка, пользуясь тихим ходом поезда, открыл дверь с площадки - глянуть в последний раз перед ночью на волю. И в тоске захлопнул тотчас. Черная гора стояла стеною, на ней зубрился в небе черный лес, а самое небо было окинуто небывало красным пожаром. И вот скоро кончится и вагон, выкинут всех в стужу, в чужое поле - иди, ищи приюта...

- Вона и Златоуст, - сказали в вагоне.

Красными звездами в отскобленном окошке проплывали недалекие, у чужих людей теплящиеся, домашние огни. Наверху, над ними, в темноте попыхивало зарево. Поезд шел мимо заводских домен. Тишка, съежившись, глядел на это попыхивание, хотел отвернуться от него, спрятаться и не мог: ужасаясь, ждал, что дальше. И вдруг в мутно освещенных внизу пространствах метелью, бедою вырвался дым, в воздухе полилось огненное... Захлопали двери, мороз загулял насквозь по вагону; отчаянно комсомольцы загалдели, выходя совсем в лютующую огненную ночь, не боясь: они доехали. Мальчишка стекольщик дико заорал во сне: "Стте-клы всттта-влять!" Тишка тянул дрожащую руку к Петру: "Дя-день-ка!.." Петр спал.

ЗА ГОРАМИ, ЗА ДОЛАМИ

Гуляет по ночной степи вместе с метелью невнятный, еле от ветряного шума отличимый, покойницкий звон. Это, чтобы не сбиться путнику, звонят из Казачьей слободы (она же - Шанхай), со старинной кирпичной колокольни, которая стоит тут темень лет и с которой еще пугачевцы в оное время сбросили и расшибли насмерть сколько-то царевых чиновников.

С востока, из Сибири, сыплет и сыплет пурга. Сквозь летучие темноты ее то затухает, то скидывает весь угол неба, за слободой, бирюзово-мутное, дивное для здешних мест зарево: стройка...

На порядке против церкви, среди глухонемых, давно опочивших хатенок, проскакивают огоньки из трех смежных ставней - у булочницы Аграфены Ивановны. В горнице за длинным, как в трактире, столом сама Аграфена Ивановна, уронив голову на руку, сидит у самовара. Двое с бородами угощаются, пьют чай, не снимая тулупов, - как в трактире.

- К ветрам вашим сибирским никак не привыкну, - горюет Аграфена Ивановна. - А по степи-то, можбыть, какая сиротская душа плутает.

Звон доносится к ней из глубокой ямы, из незапамятных, хватающих за душу времен. Будто вечер после субботнего базара. Расторговались. Звонят в Мшанске ко всенощной; в завешанной тюлями, полутемной горнице горит лампадка, полы чисто вымыты. Где-то под звездами по морозу Мишенька с калугуром-работником, тоже расторговавшись, трусят на розвальнях с базара, из Юлова. Приедут - весь вечер выручку считать. Завтра пироги.

...А может быть, и вправду плутает по полю вестник, которому настали сроки заявиться, и бьется и крутится в пурге, не чуя, что совсем около родной приют? Не та уж Аграфена Ивановна: повыпадали смехастые зубы, непроворно стало одутлое, старушечье тело. Дела ее - мелочишки: торгует на базаре из корзины булочками собственного печения. Но повадка осталась прежняя: захочет - люто может зыкнуть.

- К гадальщику ходила. Вышел он в сени с ковшом, сотворил молитву и мне говорит: "Помолись". Поглядел в книге чего-то. "Скоро, говорит, будет тебе весточка, жди только, не ропщи!"

Она озирает людей в тулупах, задумчиво хлебающих чай, и обижается:

- Чего же молчите, как сычи?

- Да ведь что сказать-то, Аграфена Ивановна? Все строимся кругом. Вон, говорят, линия километра на три вся забитая. Железа полны составы, оборудованию всякую привезли.

Другой, помоложе:

- Привезти привезли, а выгружать - осечка! Пурга-то какая... и жалованья рабочим за полтора месяца не плочено.

Обоим тулупам сродни базары, метели, постоялые дворы. Какие-то особые дела вершит через них Аграфена Ивановна. Постарше похож на преподобного с иконы, величав, смирен; кроме бороды, все щелясто от морщин; дома у себя такие лютуют втихомолку, а дом пятиоконный, крытый железом. Другой расчесан в кудрявую жуликоватую скобку, щеки яблочные, певун.

- За мукой-то когда? - спрашивает Аграфена Ивановна.

- Завтра.

- Мешки я в сенях положила.

- Только, хозяйка, боязно что-то стало. Там, из села-то, скажем, ночкум можно подгадать. А тут, говорят, по всей стройке патрулей скоро наставят.

- Нигде спокою нет... Жили люди, никого не трогали.

Аграфена Ивановна, подпершись рукой, горюет зловеще.

- С другой стороны, - восторгается кудрявый, - взять, граждане, нашу слободишку. Что раньше был базар - слезы! И что нынче? При таком множестве народа чем-ничем, а промыслить можно.

- Промыслить-то легче, - соглашается старший, загадочно соглашается, а только до поры до времени.

- А что? - настораживается Аграфена Ивановна.