Любовник смерти

– Нет, не могу. – Барин развёл руками. – Я в Москве совсем по другому делу. Передайте, что я говорил, Солнцеву и следователю. Скажите, своим умом дошли.

– Вот ещё, – презрительно скривил рот Будочник. – Пускай Иннокентий Романыч сами мозгой шевелят. И так всё норовят на чужом горбе в рай прокатиться. Ништо, ваше высокородие, я дознаюсь, кто это на Хитровке озорует, найду и своей рукой жизни лишу, как Бог свят.

Эраст Петрович только головой покачал:

– Ох, Будников, Будников. Вы, я смотрю, всё такой же.

Слава Богу, ушли наконец из проклятого подвала. Вылезли на Божий свет у Татарского кабака, пошли к Ташке.

Она с мамкой в Хохловском переулке квартировала: комната в одно окошко со своим ходом – для мамзельного ремесла. Так многие лахудры проживали, но только у Ташки на подоконнике что ни день новые цветы, под стать хозяйкиному расположению. Скорик уже знал: если слева лютики выставлены, а справа незабудки – значит, всё у Ташки хорошо, песни поёт и букеты раскладывает. А если, скажем, левкой и иван-чай, тогда с мамкой пособачилась или клиент сильно противный попался, и Ташке оттого грустно.

Сегодня как раз такой день был, да ещё с занавески можжевёловая ветка свисала, на языке цветов значит “не рада гостям”.

Рада, не рада, а куда денешься, если насильно привели.

Постучали, вошли.

Ташка на кровати сидела, мрачнее тучи. Семечки грызла, шелуху в ладошку плевала. Ни “здрасьте” тебе, ни “как поживаешь”.

– Чего надо? – говорит. – Что за бакланов привёл? Зачем? Мало мне тут этой лахудры.

И в угол кивнула, где мамка валялась. Опять, поди, нажралась где-то пьянее грязи и после кровью харкала, вот Ташка и бесится.

Скорик хотел объяснить, но тут у него с рук японский пиджак соскользнул, на пол упал. Ташка увидала Сень-кины скованные руки, как с кровати спрыгнет – и на Масу. Ногтями ему в толстые щеки вкогтилась и давай орать:

– Отпусти его, гад мордатый! Щёлки повыцарапаю!

И ещё всякими разными словами, на которые Ташка была знатная мастерица. Сенька и то заморщился, а чистый господин так даже глазами захлопал.

Пока японец одной рукой от мамзельки свою жёлтую красу оборонял, Эраст Петрович в сторонку отошёл. На Ташкину ругань сказал уважительно:

– М-да, вдали от родины отвыкаешь от силы русской речи.

Пришлось за японца заступаться.

– Ладно тебе, Ташка. Угомонись. Чего к человеку пристала? Помнишь, я тебе бусы дарил, зеленые. Целы? Отдай им, ихние это. Не то худо мне будет. – И вдруг испугался. – Или продала?

– Что я, лярва замоскворецкая, дарёное продавать? – оскорбилась Сенькина подрунька. – Мне, может, никто больше и не дарил ничего. Клиенты, те не в счёт. Бусы твои у меня в хорошем месте прибраны.

Скорик знал это её “хорошее место” – в подкроватном шкапчике, где Ташка свои сокровища хранила: книжку про цветы, хрустальный пузырь из-под духов, гребёнку из черепахи.

Попросил её:

– Отдай, а? Я тебе другое что подарю, чего хошь.

Ташка японца отпустила, просветлела вся.

– Правда? Я, Сень, собачку хочу, пуделя белого. На рынке видала. Пуделя, они знаешь какие? Они, Сень, на задних лапах вальс пляшут, через верёвочку прыгают и лапу подают.

– Да подарю, ей-богу подарю. Только бусы отдай!

– Ладно, не надо, не дари, – разрешила Ташка. – Это я так. Пудель такой тридцать целковых стоит, даже если щенок. Я приценивалась.

Вздохнула, но без особой печали.

Полезла под кровать, зад тощий задрала, а рубашонка короткая, Скорику от людей стыдно стало. Вот какая девка бесшабашная. Подошёл, одёрнул.

Ташка там, под кроватью, погремела немножко (видно, не хотела при чужих все свои богатства доставать), потом вылезла обратно, кинула Масе бусы:

– На, удавись, жадюга.

Японец поймал низку, с поклоном передал господину. Тот перебрал камешки, зачем-то погладил один из них, бережно спрятал бусы в карман.

– Что ж, все хорошо, что хорошо к-кончается. Уж вы-то, мадемуазель, передо мной ни в чем не виноваты. – Полез в карман, достал лопатник, из лопатника три кредитки. – Вот вам тридцать рублей, купите себе пуделя.

Ташка деловито спросила:

– Это каким же манером ты меня кобелить собрался, за три-то краснухи?

Если, говорит, так-то и так-то, то я согласная, а если так или вот этак, то я девушка честная и гадостев этих творить над собой не дозволяю.

Гладкий барин аж шарахнулся, руками заплескал:

– Что вы, – говорит. – Ничего такого от вас мне не нужно. Это п-подарок.

Не знал он Ташку! Она подбоченилась:

– Ну и вали тогда со своими бумажками. Я подарки либо от клиента беру, либо от товарища. Раз кобелиться не желаешь, значит, ты мне не клиент, а товарищ у меня уже есть – Скорик.

– Что ж, мадемуазель, – поклонился ей Эраст Петрович. – Такого товарища, как вы, лестно иметь всякому.

Здесь Ташка вдруг крикнула:

– Тикай, Скорик!

Кинулась на Масу и зубами его за левую руку, в которой конец прута!

Японец от неожиданности пальцы разжал, ну Сенька к двери и рванул.

Барин ему вслед:

– Стойте! Я освобожу вам руку!