Любовник смерти

Эраст Петрович ходил по комнате, нагибался, чем-то позвякивал. Кажется, и мертвяков ворочал, за рожи зачем-то трогал, но Скорик нарочно отворачивался, чтобы этого непотребства не наблюдать.

И японец тоже рыскал чего-то, сам по себе. Сеньку за собой таскал. Тоже и над трупаками нагибался, бормотал по-своему.

Минут пять это длилось.

От запаха убоины Сеньку малость мутило. И ещё навозом тоже несло – должно, из располосованных брюх.

– Что думаешь? – спросил Эраст Петрович своего японца.

Тот ответил непонятно, не по-нашему.

– Ты полагаешь, маниак? – Барин-фартовый раздумчиво потёр подбородок. – Основания?

Тут японец снова по-русски заговорил:

– Убийство дза дзеньги искрютяетца. Эта семья быра софусем нисяя. Это радз. Сумаседсяя дзестокость – дазе маренкького марьсика не подзярер. Это два. Есё градза. Вы сами говорири, господзин, сьто придзнак маниа-карьного убийства – ритуар. Затем градза выкарывачь? Ясно – сумаседсий ритуар. Это три. Маниак убир, тотьно. Как тогда Дзекоратор.

Скорик не знал, кто такие Маниак и Дзекоратор (по фамилии судить – жиды или немцы), да и вообще мало что понял, однако видно было, что японец своей речью шибко горд.

Только барина, похоже, не убедил.

Тот присел на корточки возле кровати, где лежал Синюхин, стал шарить у покойника в карманах. А ещё приличный господин! Хотя кто его знает, кто он на самом деле. Сенька стал на иконку смотреть, что в углу висела. Подумал: видел ведь Спаситель, как Очко каляку уродовал, и не спас, не заступился. А потом вспомнил, как валет в иконы ножиком швырялся, тож прямо в глаза, и вздохнул: хорошо ещё, святому образу не выколол. У, нелюдь.

– Это что у нас? – раздался голос Эраста Петровича. Не утерпел Сенька, высунулся из-за Масиного плеча. На ладони у барина лежала чешуйка, точь-в-точь такая же, как у Сеньки в кармане.

– Кто знает, что это такое? – обернулся Эраст Петрович. – Маса? Или, может, вы, Скориков?

Маса покачал головой. Сенька пожал плечами, да ещё глаза нарочно выпучил: отродясь не видывал этакой диковины. Даже ещё вслух сказал:

– Почём мне знать?

Барин на него посмотрел.

– Ну-ну, – говорит. – Это копейка семнадцатого столетия, отчеканена при царе Алексее. Откуда она взялась у нищего, спившегося каляки?

Услышав про копейку, Скорик приуныл. Ничего себе “большущее сокровище”! Пригоршня копеек, и те царя Гороха.

Дверь из колидора приотворилась. Просунулся Будочник:

– Ваше высокородие, идут!

Эраст Петрович положил чешуйку на кровать, чтоб было видно.

– Всё-всё, уходим.

– Вон туда ступайте, чтоб с приставом не сойтись, – показал Будочник. – К Татарскому кабаку попадёте.

Барин подождал, пока Маса и Сенька выйдут. Не сказать, чтобы очень уж торопился от пристава бежать. Хотя чего тут бегать: как донесутся шаги – в темноту отойти, и нет тебя.

– Не думаю, что маниак, – сказал Эраст Петрович своему слуге. – Я бы не стал исключать корысть как мотив п-преступления. Вот скажи, как по-твоему, глаза у жертв выколоты при жизни или после смерти?

Маса подумал, губами почмокал.

– У дзенсины и дзетотек посмертно, у мусины есё при дзизни.

– И я пришёл к тому же в-выводу.

Сенька вздрогнул: откуда знают, что Синюхин поначалу ещё живой был? Колдуны они, что ли? Эраст Петрович повернулся к Будочнику:

– Скажите, Будников, были ли на Хитровке похожие преступления, чтобы жертвам выкалывали глаза?

– Были, в самом недавнем времени. Одного купчика, что на Хитровку сдуру после темна забрёл, порешили. Ограбили, башку проломили, портмоне с золотыми часами взяли. Глаза зачем-то повырезали, крокодилы. А ещё раньше, тому с две недели, господина репортёра из газеты “Голос” умертвили. Хотел про трущобы в газету прописать. Он денег-часов с собой не брал – опытный человек и на Хитровке не впервой. Но кольцо у него было золотое, с бриллиантом, с пальца не сымалось. Пришили репортёра, бестии мокрушные. Кольцо прямо с мясом срезали и глаза тоже выкололи. Вот какая публика.

– Видишь, Маса, – поднял палец красивый господин. – А ты говоришь, деньги исключаются. Это не маниак, это очень предусмотрительный преступник. Видно, слышал б-басню о том, что у покойника на сетчатке запечатлевается последнее, что человек видел перед смертью. Вот и осторожничает: всем своим жертвам, вплоть до детей, вырезает глаза.

Японец зашипел и заклекотал что-то по-своему – должно быть, заругался на душегуба. А Сенька подумал: больно много о себе воображаете, ваше высокородие или кто вы там. Не угадали, нет в Очке никакой осторожности, одна только бешеность от марафета.

– Картинка на глазу? – ахнул Будочник. – Чего только не удумают, аспиды уголовные.

– Басня – это непуравда, да? – спросил Маса. – Татоэбанаси?

Эраст Петрович подтвердил:

– Разумеется, чушь. Была такая гипотеза, но не нашла подтверждения. Тут ещё вот что интересно…

– Идут! – перебил, наклонив голову, Будочник. – Слыхали? Сидоренко, что у входа стоит, гаркнул “Здравия желаю, вашскобродь!” – это я велел ему глотку не жалеть. Через минуту, много две, здесь будут. Шли бы вы от греха. Далось вам, Эраст Петрович, это убийство. Или расследовать будете?