Любовь слепа

I

Пятого августа в восемь часов утра на город опустился, туман. Он был совсем легкий, свежий, отчасти голубой и удивительно густой.

Туман опускался параллельными слоями; сначала он заклубился над самой землей, и люди перестали видеть свои ноги. Одна женщина, жившая в доме №22 по улице Сен-Бракемар, уронила ключи, собираясь открыть дверь в свою квартиру, и не смогла поднять их. Ей на помощь пришли шестеро, из них один — годовалый младенец; тем временем настала очередь второго слоя тумана, и ключи нашлись, но потерялся младенец, со скоростью метеора удалившийся в неизвестном направлении, так как ему не терпелось отбросить соску и познать светлые радости брака и трудоустройства. В то первое утро были потеряны тысяча триста шестьдесят два ключа и четырнадцать собак. Рыболовы устали наблюдать за невидимым поплавком, сошли с ума и отправились на охоту.

Туман клубился особенно густо в низинах и канавах; он проникал в канализационные люки и вентиляционные трубы; он окутал туннели метро, вышедшего из строя в тот момент, когда молочные струи достигли светофоров, но в этот момент город покрылся третьим слоем, и все прохожие по колено погрузились в белую ночь.

Жители возвышенных районов поначалу считали, что их положение более выгодно, и издевались над жившими ближе к реке, но к концу недели наступил всеобщий мир, ибо все обрели одинаковую возможность сломать шею, налетев на мебель в собственной квартире, потому что к этому времени туман покрыл верхушки самых высоких зданий. Флюгер на башне сопротивлялся до последнего, но безостановочное наступление густого белого прилива сломило и его.

II

Орвер Латюиль проснулся тринадцатого августа. Он проспал триста часов, что было следствием довольно свирепой попойки, и поначалу решил, что ослеп; он был слишком хорошего мнения о предложенных ему напитках. Кругом была ночь, но не такая, как обычно; глаза его были открыты, однако казалось, будто свет электрической лампочки падает на прикрытые веки. Дрожащей рукой он нащупал выключатель радиоприемника. Приемник работал, и Орвер Латюиль получил некоторые необходимые разъяснения.

Не обращая внимания на пустопорожние комментарии диктора, задумался, почесался, принюхался и понял, что ему необходимо принять ванну; но туман удачно прикрыл все вещи так же, как плащ укрыл Ноя, а нищета — наш несчастный мир; вуаль Танит — бессмертную Саламбо, а скрипка — кошку; и все это вместе взятое убедило Орвера в бесполезности мытья. Тем более что туман обладал нежным абрикосовым запахом и, должно быть, заглушал запахи личного свойства.

Еще туман обладал прекрасной звукопроводностью, и шумы, погружаясь в его вату, рождали странное эхо, белое и чистое, как сопрано оперной певицы, повредившей себе нёбо при неудачном падении на ручку железной тачки, которое вынудило ее вставить искусственную челюсть из поддельного серебра.

Прежде всего Орвер решил ни о чем не задумываться и жить как ни в чем не бывало. Вследствие чего он оделся — впрочем, не без труда, потому что одежда была сложена как обычно: кое-что на стульях, кое-что на кровати, носки в ботинках, один ботинок в вазе для цветов, а другой под ночным горшком.

— Черт знает что такое,— подумал он,— забавная штука этот туман.

Данное малооригинальное размышление избавило его от опасностей, которыми чреваты восторги, вскрики энтузиазма, печаль и черная меланхолия,— оно поместило туман в ряд фактов, заслуживающих не более чем простой констатации. Но понемногу он осмелел и настолько привык к необычности ситуации, что начал обдумывать кое-какие психологические эксперименты.

— Допустим, я спускаюсь вниз к консьержке, не застегнув брюки,— подумал он.— Тогда увидим, туман это или виноваты мои глаза.

Ибо картезианский ум француза заставляет его сомневаться в существовании тумана, даже если этот туман настолько непроницаем, что скрывает от него весь мир; и последний, кто может убедить его в подлинности чего бы то ни было,— радио. На радио, как известно, работают одни болваны.

— Вперед,— сказал Орвер.— Увидим, как она на это посмотрит.

И он отправился демонстрировать консьержке свои сокровища. Впервые в жизни он заметил, как скрипит первая ступенька лестницы, как трещит вторая, как шипит четвертая, как тарахтит седьмая, как шелестит десятая, как ворчит четырнадцатая, как бормочет семнадцатая, как шурумбурумкает двадцать вторая, как чухчухчухает двадцать третья, и как зонгзонг трынкают перила в том месте, где лестница изящно поворачивает.

Он столкнулся с кем-то, кто поднимался по лестнице, держась за стену.

— Кто это? — спросил он, останавливаясь.

— Лерон! — ответил господин Лерон, жилец из квартиры напротив.

— Здравствуйте,— сказал Орвер.— Латюиль на проводе.

Он протянул руку и наткнулся на что-то упругое. С удивлением он отдернул руку. Лерон смущенно хмыкнул.

— Приношу извинения,— сказал он,— но ведь все равно ничего не видно, а из-за этого тумана дьявольски жарко.

— Действительно,— сказал Орвер.

Он вспомнил о своих расстегнутых брюках и разозлился оттого, что Лерону пришла в голову та же идея, что и ему.

— Ну, счастливо! — сказал Лерон.