Любовь — последний мост

— Терплю из последних сил.

— Так поезжай, Клод! — сказал Серж. — Давай, давай, давай, а то мы все трое окочуримся! Поезжай в ближайший бар!

— Нет, никаких баров и ресторанов! — отрезала Клод. — Я в таком виде в ресторан ни ногой!

— Боишься, что все повторится, дорогая? — спросил Серж.

— Нет, чего не будет, того не будет, — улыбнулась она. — Хотя поклясться, что я не разревусь опять, я не могу. Боже, ну и ношу вы на себя взвалили со всеми моими заботами и причудами!

— А вот об этом можешь не тревожиться! — сказал Серж. — Из всех мыслимых тягот эта — для нас самая приятная, я прав, Филипп?

— Еще бы, — подтвердил тот.

— Вообще, все замечательно сходится, — сказал Серж. — Давайте, пойдем в мою галерею. Коньяка там на всех хватит, ты сможешь плакать, сколько пожелаешь, Клод, а вечером мы преподнесем нашей единственной гостье новогодние подарки!

— Подарки? Ну, если я уж свихнулась, то вы оба дадите мне сто очков форы! С какой стати подарки, вы, безумцы?

— А как же? Сегодня сочельник! — сказал Серж. — Или я ошибаюсь? Тогда весьма сожалею, но я в этом не слишком разбираюсь. У нас этот праздник называется Ханука, и начинается он двадцать пятого числа месяца кислев, а этот месяц приходится на середину ноября — середину декабря. Так что, Филипп, дитя христианское?

— Да, у нас, гоев, сегодня рождественский сочельник, ты совершенно прав, Серж, — сказал Филипп. — Значит, выходим?

Клод сняла свои туфли на высоких каблуках, потому что в них было очень неудобно идти по влажным булыжникам, и опять взяла мужчин под руки. Вот так, взявшись за руки, они прошли по пустынным ночным улицам до галереи, и Филипп опять увидел плакат с фотографией юноши перед разбитым окном сгоревшего дома; тот держал в руке кусок картона, на котором скособочившимися буквами было написано по-английски «HELP ME»[75].

Над плакатом висело объявление, Филипп прочитал, что выставка продлится с 1 июля по 15 сентября, и подумал: «Сегодня у нас ночь на двадцать восьмое июля, и сколько всего уже случилось с начала месяца — а сколько еще случится до пятнадцатого сентября?»

Пока Серж открывал галерею, Клод жалобно сказала Филиппу по-немецки:

— Что вы задумали, недобрые люди — мужчины? Боже мой, боже мой, ну, почему я, бедная девушка, ослушалась короля Зябликоборода?

— Дроздоборода, — поправил ее Филипп.

— Что, дорогой?

— Короля звали Дроздобородом, а не Зябликобородом.

— О, чему я только у тебя не научусь, дорогой! А я была твердо уверена, что его зовут Зябликобородом. Но я все-таки знаю, что этот король как-то связан с птицами?!

— Не придуривайся! — сказал Филипп.

— Ох, как ты прав! — поддержал его Серж, щелкнувший каким-то выключателем, после чего в галерее зажглись все неоновые лампы.

Он пошел в мастерскую, А Филипп тем временем рассматривал висевшие на стенах сильно увеличенные фотоснимки, сделанные Клод на войнах прошедших лет.

— «Dont look… — сказала Клод, — that was in another country…» Это строчка из Кристофера Марло, и еще так называется роман Хемингуэя — «В другой стране».

Филипп заметил, что Клод не совсем трезва, и пошел за ней следом в мастерскую, располагающуюся налево по коридору от выставочного зала. Там они с Сержем наводили сегодня днем порядок, застелили стол белой скатертью. На ней, упакованные в серебряную бумагу, стояли два больших картонных ящика, перевязанные голубыми лентами.

— Что это вы придумали? — спросила Клод, моргая от яркого света.

— Хотим вручить тебе подарки. Хотя сегодня и не настоящий сочельник, а придуманный нами — все равно. Хочешь, считай, что получила подарки в рождественский сочельник, а хочешь, что в вымышленный двадцать восьмого июля этого года. Это подарки от нас обоих.

— Подарки? — удивилась Клод. — Стану я принимать подарки от малознакомых людей! Да за кого вы меня принимаете, господа?

— Открой коробки и посмотри! — сказал Серж.

Клод приблизилась к столу и осторожно распустила синие банты, а Серж все приговаривал:

— Ну, сними крышку с коробки, сними крышку с коробки!

— Вечно эта спешка, — жаловалась она. — Это прекрасная атласная лента, она мне вполне пригодится. И серебряная бумага тоже.

Она настояла на том, чтобы Серж с Филиппом осторожно сняли и сложили вчетверо оберточную бумагу, скрепленную местами полосками скотча. Потом Серж положил ленту и оберточную бумагу рядом с рулончиком с меню торжественного обеда, разрисованного полевыми и садовыми цветами, и только после этого Клод сняла крышку с первой картонной коробки, стоявшей на столе. Сверху лежала записка. Взяв листок, она прочитала вслух: «Для Клод! С лучшими чувствами и пожеланиями — Филипп и Серж!»

Она прочитала эти слова громко еще и еще раз и сказала:

— Знали бы вы, как вы мне дороги, — и вынула из коробки, в которой пустоты были заложены разноцветными пластиковыми шариками, упакованную в прозрачную шелковистую бумагу блестящую фотокамеру, от испуга чуть не уронив ее на стол.

— Да это же Ни… это же Ни… Боже, помоги мне, не то я и впрямь свихнусь… это «Никон»!