Любовь анфас

Наверное, она понимала, что мужу не очень приятно, когда она уходит «в ночное» с друзьями, которыми она не делилась, называя их «своими». Идею «дружить домами» не поддерживала. Могла сорваться на ночь глядя по телефонному призыву своих друзей. В стиле телеграммы сообщала, что будет поздно, чтобы ложились без нее. И ни разу муж не воспротивился, так как знал: пока ей доверяют, она не сможет обмануть, а если накинуть поводок, то выскользнет, потому что кошка. А она холодная с мороза будила мужа, чтобы сказать, что спектакль был так себе, что Николай опять перебрал, что у Витьки испортилось чувство юмора. Муж ворчал, но был счастлив.

Она не боялась соперниц, считая себя лучшей. Другие женщины существовали, по ее мнению, только для того, чтобы оттенить ее достоинства. Эта странность, доходящая до неадекватности, давала ей силу. Наивность помогала верить в собственные картинки мира, не сверяя их с реальностью.

Овощи на гриле

Ей осталось прожить в Тбилиси один день – последний. Завтра утром она улетит в Москву. Иллюзий не было, она знала, что он не позвонит, не появится. Вчера, правда, говорил, что «постарается», но это ничего не значит. Вообще ничего. И не только потому, что дома не отпустят. Ему самому не хочется видеться с ней. Конфузливо вышло. Таких свидетелей обходят стороной. Он понимал, что в ее глазах больше никогда не увидит восхищения. А зачем смотреться в глаза, в которых этого нет?

Но телефон проверяла бесконечно. Смотрела на часы. С надеждой? Скорее, с любопытством. Это раньше была надежда. Все дни, пока он не сказал про жену. Она сама удивилась слову «раньше». Всего несколько дней прошло, а как все изменилось. Были полная беспомощность что-то понять, поиск изъяна в себе, ожидания, слезы, но и надежда. А теперь – пустота, грусть, ясность, брезгливость. И любопытство: как он себя поведет?

Понятно, что он не придет. И не позвонит. Может, через пару дней напишет письмо в духе «Как ты? Прекрасного тебе дня!» Или напишет не скоро, когда станет совсем плохо. Или вообще не напишет.

Она вдруг отчетливо поняла, что он никогда не писал ей о себе, о своей жизни. Ее воображение питалось обрывками фраз. Картинка его жизни складывалась из малюсеньких клочков, нашиваемых на простор фантазии. Он не нуждался в письмах к ней, он нуждался в письмах от нее. Но нельзя только получать, нужно писать в ответ, что он и делал. Его ответы – это вынужденная плата за поддержку, которая была ему необходима. В ее письмах он топил свое одиночество, которое не стало меньше с приходом жены. Были дежурные ответы, а она придавала им значение, жила его письмами, наивная дурочка. Но ведь его письма, какими бы они ни были, делали ее счастливой. И за это ему спасибо.

Она вдруг все увидела в новом свете. Так ясно, что удивилась, как не понимала этого раньше. Это не была, конечно, дружеская переписка. Просто не было жены. А потом она появилась, и закончилось то, что едва началось. Могла бы догадаться, ведь в выходные дни он не писал. Она заметила это, было неудобно расспрашивать, решила, что в выходные он встречается с детьми. То, что они живут вместе, под одной крышей, он сказать не мог, предчувствуя, что тогда жанр переписки станет другим. А ему нужен был этот: когда от нее исходят потоки нежности и он может ласкать в ответ. И все было бы прекрасно, если бы не ее приезд. Ему проще было исчезнуть, спрятаться, но без секса было невозможно: слишком сильно оба этого желали. Вот и вся история.

Ладно, мне еще чемодан паковать. У меня в ванной куча баночек, как витрина для него. Чем хочешь, чтобы я пахла? Папайей или розой? Все для тебя, дорогой. Идиотизм полный. Такая дурочка раз в сто лет рождается. Юбилейная я, однако, женщина.

Она наблюдала за собой, будто со стороны. Было интересно, как оживает душа. Ей захотелось есть. И, делая заказ, уже думала о том, что надо сохранить рекордную стройность, которую здесь приобрела. Страдания уходят, а фигура остается. Поэтому овощи свежие, овощи на гриле.

Последний вечер

Вечером стало тоскливо. Совсем. Ее накрывала обида. Поняла, что болеть еще будет долго. Все-таки она себя обманывала. Надеялась, что они по-человечески попрощаются.

Прошлась по вечернему Тбилиси. Стало только хуже. Опять вернулась в точку обиды, которая засасывала, как черная дыра. Нет, не плакала. Просто подвывала, всхлипывала, даже испугалась: когда грудная клетка рвется рыданиями всухую, без слез, это, оказывается, очень больно.