Любоф и друшба

Женя под одеялом изобразила бурный танец, но Племянница покачала головой – не отдам, и Женя встала на кровати, завернутая в одеяло, замерла на секунду и вдруг отбросила одеяло, оставшись в длинной ночной рубашке в цветочек, и принялась скакать, раскинув руки, с развевающимися спутанными со сна золотыми волосами. Она скакала на постели, изгибалась, улыбалась, была такая же розовая и золотая, как всегда, и совсем другая, не как всегда, – за ее вечной безмятежностью впервые появился какой-то соблазн, впервые в жизни моя сестра была похожа не на ангела, а на счастливую ведьму… Как тихий Вадик сумел разбудить в тихой Жене такую любовь?! Вспомните, как Женя говорила: «Если ты замужем, значит, тебя уже выбрали», – ее уже выбрали, вот она и расцвела, как яблонька, застенчивая, нежно-уверенная, томная и, откуда ни возьмись, страстная… Ладно уж, она такая красивая и влюбленная, пусть письмо будет ей…

Женя вскрыла конверт и вынула из конверта деньги. Деньги? Держала пачку денег в руке и смотрела на них непонимающими глазами.

– Почему деньги? Зачем мне деньги?

– Они уехали, – объяснила Племянница с важным видом Купидона, прижавшегося к чужой любви.

– Уехали?.. Уехали, – повторила Женя. – Но зачем Вадик оставил мне деньги? Это неловко, мы же еще не муж и жена…

– Они совсем уехали. Отдали ключи, чтобы за Домом смотрели, и уехали, – пояснила Племянница, глаза ее горели от возбуждения, и она даже как-то подпрыгивала на месте.

Женя потрясла конверт, чтобы оттуда вывалилась записка, но конверт был пуст.

– Они оставили тебе деньги за то, что ты с ними сидела, ухаживала как медсестра. Алина так сказала. Сколько они тебе заплатили? Сколько стоят частные услуги медсестры? – деловито спросила Племянница. – Ты сексуальных услуг не оказывала?.. Ну, знаешь, как пишут в объявлениях: «Интим не предлагать». Если с интимом, то дороже, с интимом совсем другая цена. У тебя-то как было – с интимом или без?

– Пошла вон, пошла вон! – закричала я. Неужели ей приятно, когда другому больно, как дурному ребенку, мучающему кошку, или она просто нетактичная, эта Племянница, или дать ей полотенцем?..

Племянница с притворным сочувствием на лице, бормоча: «Эти богатые – они такие, бросили девочку, как ненужную тряпку…» – выкатилась вон.

…Сколько стоят частные услуги медсестры – измерять температуру, мазать пузырьки зеленкой и дуть, чтобы не было больно? Мы сидели рядом на краю Жениной кровати, как две птички на жердочке, и молчали, и у меня не было ни одной мысли. Недоумение, обида, боль – ничего этого я не чувствовала, зато я была вся полна физиологическими ощущениями: внутри у меня все дрожало, меня попеременно знобило, бросало в жар и тошнило, и только через некоторое время – теперь уже невозможно сказать, минута прошла или час, – ко мне вернулась способность рассуждать.

Любовь и дружба длились ровно двадцать один день – период ветрянки. Мы остались за забором, влюбленные и брошенные: Женя, брошенный ангел, и я, брошенная овца… Будничность, отсутствие всякой театральности: дождик за окном, сгорбившаяся на кровати Женя в ночной рубашке в цветочек, пачка денег на постели – подчеркивали окончательность всего происходящего, финал нашего кино «Любовь и дружба», как будто кто-то большими буквами написал «КОНЕЦ».

Что нам сейчас нужно – валокордин, пустырник, снотворное, заснуть и проснуться через неделю, через месяц, через год, когда боль утихнет?.. Если бы в руках у меня было ружье, я бы выстрелила, выстрелила бы пулей с солью – одну пулю Вадику, другую Сергею, третью Алине.

– Лиза, мне нужно вернуться на работу, в поликлинику, – ровным голосом сказала Женя. Она взяла деньги, аккуратно выровняла пачку, встала, подошла к окну, не взглянув на Дом, задернула занавеску и убрала деньги в ящик шкафа, где хранилось ее белье. Движения ее были медленными и неуверенными, словно она была плохо смазанным Железным дровосеком с плачущим сердцем, бедным железным человечком, заржавевшим от пролитых слез.

Я сидела на кровати, смотрела на Женю, а думала не о ней, а о том, «что скажут люди», – в точности, как мама. Я думала – теперь все узнают. Все будут знать, что Жене заплатили. Все будут знать, станут перешептываться, показывая на Женю, смеяться, говорить: «Вот она идет, наша дурочка, вообразила, что она из Золушек прямиком в принцессы…» Все будут думать, что жалеют Женю, но эта жалость будет двойной – жалость пополам со злорадством, или жалость, сдобренная радостью, что с ними такого не случилось. И никому, ни одному человеку не придет в голову, что Женя не виновата ни в глупости, ни в корысти, потому что никому не нужна правда, а нужно, чтобы было «интересно».