Люблю трагический финал

Поднялась наверх, открыла дверь и остановилась в изумлении на пороге. В «стеклянном» кабинете начальника, который обычно, отпустив Вику, тут же покидал театр и сам, горел свет. Оставаясь в темноте, Вика в изумлении наблюдала, как расхаживает, движется по кабинету Дормана, размахивая руками, некий мужской силуэт…

Это было очень странно, непривычно для Дормана…

Дормана?

Но кому же там было быть, кроме Дормана?!

В том, что это сам Кирилл Бенедиктович и есть, Вика нисколько не засомневалась. Хотя происходящее действительно было крайне странно. Впрочем, странно ни странно, а ведь ключей от этого кабинета не было ни у кого, кроме Вики и самого хозяина кабинета!

Самое же удивительное, что, кроме него самого, там больше никого не было!

То есть собеседника у Кирилла Бенедиктовича не было, а он разговаривал…

И получалось, что разговаривал он сам с собой! Да так, словно декламировал, с чувством и «с выражением», что называется, какой-то чудной театральный монолог…

Таких чудес Вика раньше за своим шефом не замечала.

Понимая, что она попала в совершенно нелепое положение и если выдаст свое присутствие, то совсем оконфузится, Виктория попятилась к выходу.

Как секретарша, отлично знающая нрав своего хозяина, она совсем не была уверена, что Дорман «простит» ей такую посвященность в его секреты. Чем меньше знаешь, тем легче жить. И Вика Цвигун решительно собиралась ретироваться. Но кофеварка не давала ей покоя. «Еще сгорит тут главный, увлекшись декламацией. В упоении любви к искусству!»

И Вика на цыпочках прошла вперед.

Сказать, что то, что Цвигун услышала, удивило и даже потрясло ее, означало не сказать ничего.

А Дорман между тем расхаживал по кабинету и рассказывал, рассказывал. Рассказывал, не скрывая ничего…

— Особый шарм придает спектаклю достоверность, — рассуждал вслух Викин шеф. — Конечно, «Аида», поставленная в Луксоре среди тысячелетних камней, это круто…

И он стал вспоминать, все так же вслух, свои самые любимые постановки — недаром в самых лучших из них тратились огромные деньги на то, чтобы шитье на обшлагах камзола было настоящим.

— Чтобы ни на йоту правда костюма не отступала от принятой в тот день того века моды. Это важно! Вот когда ставили «Спящую красавицу» в Мариинке — портные сутками пропадали в музее костюма: срисовывая кружева, шитье… Но! — Викин шеф в порыве нешуточного чувства сжал кулаки. — На сердце у меня тепло… Ибо у меня иного рода достоверность. Такого не было еще ни у кого! Я буду самым великим. Пусть их… Пусть у них дорогие костюмы, храмы… А у меня… Когда эта девушка протягивает руки из глубины, из полумрака подземелья… Что чувствует зритель? Потрясение! А режиссер — экстаз от собственного творения. Ведь она, эта моя Аида, — настоящего царского рода. Шоколадная кожа Африки… Настоящая!

Впрочем, вначале ее крики были грубы, оскорбительны. Но… Крики, если как следует прикрыть дверь гаража, за его каменными стенами почти не слышны! И с каждым днем они становились все слабее… Так, слабое попискиванье… Нет! Стенанье, скорбное стенанье… Вот оно настоящее, а не поддельное искусство.

А Иоланта?!

И Дорман стал вспоминать «постановку» «Иоланты»…

Но чтобы это был не сон,
Не призрак счастья — в знак прощанья
Сорвите мне одну из роз
На память нашего свиданья!..
Я красную просил сорвать!
Какую? Я не знаю…

Поляна, на которую они тогда с девушкой пришли, была усыпана белыми и красными цветами… Белое и красное. Она слепая и не знает, какая из двух роз красная… Бедная Иоланта. Не знает, что такое красное. Скоро узнает…

Кровь. Вот настоящий красный цвет!

Чистый, истинный… алый… Но чистый только, заметьте, в тот момент, когда она проливается… Потом цвет крови становится грязным…

Да, она, его Иоланта, узнала наконец, что такое красное…

Он «открыл ей глаза»… Открыл глаза слепой… Ха-ха!..

От его смешка, раздавшегося в тишине стеклянного кабинета, миниатюрная, сжавшаяся в темноте от страха Вика Цвигун, кажется, стала еще меньше ростом, а по спине у нее побежали мурашки…

— Да! У них настоящий Луксор, а у меня зато — настоящие героини… Живые, трепетные, достоверные… Из плоти и крови… У этих девушек настоящая жизнь, настоящая трагедия, настоящие мучения… И — настоящая смерть!

Виктория, замерев от испуга, слушала этот монолог…

Все это было, разумеется, похоже на бред. Из которого с трудом, но можно было понять: у произносившего свой чудовищный монолог человека в каком-то подземелье спрятана, прикована, содержится в неволе — настоящая девушка… темнокожая, живая… Для него она — Аида, рабыня… Прекрасная темнокожая рабыня!

Что другую девушку, слепую, ту, что он называет Иолантой, он изуверски убил…

Нет, в это невозможно было поверить нормальному человеку, коим Вика Цвигун, разумеется, себя считала. Но интонации говорившего — искренние, неподдельные, совсем не театральные — убеждали, что это было правдой! Пусть правдой, по всей видимости, маньяка, а не нормального человека, но тем не менее правдой!