Люблю и ненавижу

— Предлагаю обмен, — как ни в чем не бывало сказал Клим; волосы у него, когда он снял свою пожухлую кепчонку, беспрестанно рассыпались во все стороны, и голова напоминала теперь кукурузный початок: вытянутая, продолговатая, а сверху метелка желтоватых волос болтается.

— Какой еще обмен? — насторожилась старуха.

— Меняю себя на Паньку.

— Чего-чего? — засверкала Марьяна Никитична глазами. — Как это «себя — на Паньку»?

— Она же человек у тебя, — пояснил Клим.

— Еще и получше какого другого будет…

— Ну вот. И я человек.

— И что? — не поняла Марьяна Никитична.

— Мен на мен. Человека меняю на человека.

Марьяна Никитична, не понимая, но заранее возмущаясь климовской наглостью, повернула голову к Варьке: ты чего-нибудь понимаешь, девка?

— Поясняю… — Клим снова наполнил стопки. — Ты мне отдаешь Паньку, я тебе вручаю себя.

— Да нашто ты мне нужен-то, лешак этакий?

— Эксплуатировать меня будешь.

— Чего-о?..

— Пользоваться моим трудом. Я буду вкалывать, а ты будешь жить…

— А Панька?

— А Паньку прогуляем, — как о само собой разумеющемся деле, сказал Клим.

— Чего-чего? — не на шутку встревожилась Марьяна Никитична. — Паньку, выходит, прогулять, а вместо нее, значит, тебя, козла вонючего, в дому своем завести?! Ну, Клим ты, Клим, был ты чертом в аду, им ты и сгоришь в пекле! Тьфу на тебя!

— А говорила — уважаешь меня, — подмигнул Клим Варьке.

— Я душу твою сиротскую жалела, а гуляку да ленивца в тебе против даже Панькиного хвоста не поставлю!

— Даже против хвоста?

— Именно так — даже против хвоста!

— Тогда, тетка Марьяна, давай мировую: никакого разговора о Паньке не было…

— Ну, то-то! А то ишь расхвастался: меняю себя на козу! Да она мне, золотая, во сто крат ближе родни любой, не то что там рваные головы, вроде твоёй…

Варька слушала и не слушала их разговор, вроде здесь была, рядом с ними, а думы все время уносили ее куда-то в сторону: себя не чувствовала — вот ведь она сидит за столом, головой качает, как бы поддакивая и Климу, и тетке Марьяне, а в то же время душа далеко отсюда, раздвоение какое-то — прежде и не знала, что такое бывает… Но самое удивительное: час назад еще вовсе не знала, не ведала душа, куда от горя деваться, сидела на могиле Егора Егоровича, плакала, поверить не могла, что нет и не будет его больше в живых и что вся любовь ее — зряшная, пустая и никчемная, и жалела себя, Егора Егоровича жалела, в голос голосила, а тут вдруг, под житейский разговор Клима Головни с Марьяной Никитичной, стала наполняться ее душа то ли раздражением, то ли злобой, и чувства эти (чего она сама еще не понимала) были не только протестом против случившегося, а были направлены главным образом против самого Егора Егоровича. Только что любившая его до беспамятства, она вдруг возненавидела Силантьева и за нелепую смерть его, и за свои страдания, за то, что будто посулил ей счастливую, хорошую жизнь, а сам вдруг обманул, исчез из жизни, словно и не бывал в ней, бросив Варьку на произвол судьбы. За что его любить-то? За что страдать? Почему душа ее должна томиться и изнывать?!

Неожиданно дверь в Марьянину избу распахнулась, и — тьфу ты, черт, опять разговор о Паньке! — через порог влетела старуха Лисидора, соседка Марьяны Никитичны:

— Ой, Марея, что случилось-то… бегом, Марея… Панька-то твоя, дура, Панька… — А дальше и выговорить не могла — отдышаться надо было.

— Что, Лисидорушка, что с ней?.. где она? — подхватилась тетка Марьяна и сразу было в дверь — бежать, да опомнилась, вернулась к Лисидоре, стоявшей у стола, поджавши ладошкой сердце.

— В окулинских огородах шастала, видать… со стороны Чусовой… Окулинские-то шуганули, она бежать, да через плетень-то не махнула, а головой в зелинки… Застряла, орет благим матом, а Окулиниха хворостиной ее, хворостиной…

Дальше тетка Марьяна слушать не стала, выбежала из избы; Лисидора, даже и не взглянув толком, кто тут за столом, припустила за ней.

— Во бабка! — ухмыльнулся Клим Головня. — Совсем рехнулась со своей Панькой. Ну и бабка, ну и конь с гривой!..

А Варька, будто и не слышавшая весь этот шум-гам, видать, вовсе потеряла голову, не могла больше выносить в себе мысль о Егоре Егоровиче, даже память о нем хотелось выжечь из сердца; растоптать ей надо было себя, свою любовь к Егору Егоровичу, разом покончить со всей своей прежней жизнью, — и Варька вдруг развернулась к Климу и твердо сказала ему.

— Возьми меня!

— Чего-чего? — не понял Клим, вытаращив глаза на Варьку.

— Бери меня! Ну?! Бери меня!

Клим, казалось, потерял дар речи.

— Эй, ты, девка бесовская, ты это чего, — забормотал Клим, — ты это брось, я те дам «возьми меня»…

Варька вдруг со всего маха влепила ему пощечину:

— Ах ты, Клим Башка-Зародыш! Или я не тебе говорю: бери меня?! Ну, чего сидишь баран бараном, кому говорю-то, ослиная твоя голова? — И еще раз хлестанула его по лицу.

Клим не на шутку испугался, впервые с ним такое приключилось, не знал, что и делать, а вслух, как сопливый пень, бормотал:

— Так что ты учти, Варька, ты сама, я ни-ни, мне это не надо, я с девками не люблю, не оберешься потом, запомни… сама… потом чтоб без претензиев…