Люблю и ненавижу

— А ну-ка, мальчики, девочки! Ну-ка, выпьем! — Милочка Филаткина разлила по бокалам вино; сама она пила много, не то что бы не пьянея, но не распускаясь и не дурнея в лице. Теперь же, после этого бокала, белки ее глаз слегка накалились, покрылись малиновой, в прожилках, окалиной, изменился и цвет лица — то был свежий, яркий, а тут вдруг посерел, поблек, и это был первый признак, что она сейчас — вот сейчас, сию минуту — пьяна и, значит, будет говорить откровенности… Сквозь туман она взглянула на усатого своего друга, словно удивилась, что он еще здесь, сидит, не провалился никуда, не исчез… и тут она остро ощутила, как же он надоел ей — своим молчанием, своей унылостью, своей неспособностью веселиться, смеяться, быть «здесь», а не где-то «там». И она со злорадством прочитала усатому Хайяма, которого вырвала у того из рук:

Если жизнь все равно неизбежно пройдет —
Так пускай хоть она безмятежно пройдет!
Жизнь тебя, если будешь веселым, утешит,
Если будешь рыдать — безутешно пройдет.

И продолжала:

— Этот вот усатый пусть уходит… Слышишь? Уходи, да, да, тебе говорю… Нет, вы скажите, что они понимают в женщинах, эти мужики?! Сядут, сидят, сидят… А женщине нужно внимание. — Мила нежно погладила свои руки. — Женщину надо уважать, женщину нужно любить… А эти как сядут, с места их не сдвинешь! Ведь он, таракан этот, что думает?! Он думает, что если переспал… Все слышите? Ну хорошо, я переспала с ним, а что толку? Думаете, от тараканьих усов так прямо и хорошо было вашей миленькой Филаткиной?!

Усмехнувшись, она вдруг почувствовала — что-то в ее словах было не так… На секунду ощутила даже стыд или сожаление, а потом махнула на все рукой и вышла из комнаты на балкон.

Ночь, звезды… Сзади, за шторой, музыка, смех… Лишь немного постояла Мила на балконе, а ее уж снова потянуло в комнату, к веселью, к музыке… Она вернулась, и тут же вошла в круг, и снова танцевала до изнеможения, но теперь, танцуя, она потихоньку наблюдала, что там поделывает ее «усатенький». Он сидел все такой же — мрачный не мрачный, но сумрачный, весь в себе, и непонятно было, обижен он на нее или нет, хотя, впрочем, должен бы обидеться. Мила подошла к нему, положила руки на плечи.

— Господи, мне, может, сам бог послал тебя, нежного, ласкового… Ну, прости меня! Ведь ты простил свою Милочку, свою Милочку Филаткину? Простил, простил, я вижу… Ну, расскажи мне!, как ты меня любишь. Ведь ты любишь? Ведь любишь свою Милочку?

— Люблю.

— А как ты ее любишь? Расскажи, как ты ее любишь, ну как, как?!

— Люблю. Очень.

— Нет, не так. Ты расскажи. Ты рассказывай долго-долго… — Она вздохнула, — Поцелуй меня вот сюда. Вот так… А теперь сюда. И вот сюда. Ах, как хорошо… И вот сюда — долго-долго… И вот сюда — нежно-нежно… Ах, какой ласковый, какой нежный мальчик…

И почему теперь, утром, вспоминалась Алеше именно Мила Филаткина? Наташа была лишь тенью, лишь отблеском своей подруги, которую она обожала, которой подражала, завидовала, которую любила… Может быть, Мила была для Алеши более чужда, чем все другие гости, но, как ни странно, она внушала хоть какое-то уважение к себе. И, наверное, дело тут в том, что Мила в своих действиях, словах и неожиданных выходках была естественна, она ни в чем не лгала, да и не хотела лгать ни себе, ни другим. Все остальные, кто был на вечере, были в сущности своей не таковы, какими представлялись на первый взгляд.

Впрочем, вообще все, что увидел в этот вечер Алеша, было чуждо ему, не то чтобы он осуждал или презирал всех, нет, не в этом дело… Дело в отчужденности от них — это была не его жизнь, не мог он быть с ними, во всяком случае — долго. Он мог лишь смотреть, и думать, и даже порой завидовать, особенно Мили Филаткиной, что они вот все раскованны, веселы, может быть, даже счастливы, а он… И разве не чувствовала Наташа, что именно так все воспринимал Алеша в тот вечер? Чувствовала, очень хорошо чувствовала, зная его, потому-то и говорила сейчас, за столом, издевательски смеясь и ухмыляясь, что Алеша, визите ли, человек правильный, человек нравственный, ненавидит ложь, кривляние, лицемерие…

— Он правильный человек, мамочка! — повторяла она. — Он из другого века. Из того, когда были живы еще мамонты… — И смеялась.

Она смеялась… Он слушал. И вновь обостренно понимал, что ничего нельзя изменить, не может он быть здесь, не может жить в этой квартире… И тут ему показалась любопытной одна мысль, но только он хотел прояснить ее для себя, как вдруг в разговор вступил Павел Петрович, до этого в основном молчавший. Он просто спросил, правда ли, что Алексей не собирается поступать учиться.

— Правда, — ответил Алеша.

— Надеюсь, Алексей, вы понимаете: учеба — это не только диплом, если уж говорить серьезно?

— Понимаю.

— Мамочка, папочка! — всплеснула руками Наташа. — Видели вы кого-нибудь оригинальней нашего Алеши? Учиться не хочет — раз. С женой жить не хочет — два. Бросает ее на произвол судьбы — три…