Любивший Мату Хари

Скоро он обнаружил, что ждёт, когда на лестнице раздастся звук её шагов. Она всегда чуть-чуть опаздывала, но никогда, казалось, этого не замечала. Если он задерживал её до второго завтрака, она обычно съедала бутерброд. Если на улице было ветрено, у неё уходило ещё минут двадцать на то, чтобы пригладить волосы. Если она говорила, то она говорила только о себе. Но когда она возникала обнажённая, чтобы встать на колени в том лоскуте света, приходилось признать, что это стоило любых неудобств.

   — Не могли бы вы немного приподнять голову, — говорил он ей обычно.

   — Так?

   — Да. Спасибо. — И её присутствие внезапно заполняло комнату.

К концу недели он завершил шесть предварительных набросков, но ни один из них его не удовлетворял. Что-то ускользало от него — в постановке плеч, в наклоне спины, в этих глазах. Он вновь рисовал её днём, затем ещё раз вечером при газовом освещении. Он экспериментировал с мелком и дюжиной оттенков туши до тех пор, пока наконец не поймал себя на том, что просто уставился на её фотографию, размышляя, возможно ли вообще нарисовать эту девушку, сначала с ней не переспав.

Де Маслофф почувствовал перемену сразу же, сначала в тягучих разговорах, затем в самих рисунках. Было уже поздно. Они с Греем, пообедав, вернулись к раскупоренной бутылке бренди, ожидавшей их в комнате Грея. Рисунки с Зелле стояли, приставленные к стене против деревянного стула.

   — Так вот что ты делаешь с той велосипедисткой!

Художник проворчал:

   — Они не закончены.

   — Но они хороши, Ники. Очень хороши. — Он шагнул назад к окну и подкрутил газовый рожок. — Я сказал бы, что это самое лучшее из того, что ты сделал.

Грей пожал плечами и налил второй стакан бренди.

   — Она — трудный объект.

   — Да, но ты удивительно справился с ней. Мне особенно нравится, что ты сделал с глазами.

   — Глаза — дрянь. — И он налил третий стакан.

Какое-то время они пили молча — Грей, закурив сигарету и глядя на индиговое небо[5] и крыши, де Маслофф, всё ещё уставившись на рисунки.

   — Хочешь скажу? — наконец спросил де Маслофф. — Думаю, у тебя с этой девушкой начинается что-то серьёзное.

Грей посмотрел поверх своего стакана.

   — М-м-м?

   — Думаю, у тебя начинается что-то серьёзное с этой маленькой велосипедисткой.

   — Я не понимаю, о чём ты.

   — О, но это прямо здесь, в рисунках. Я вижу это.

Грей поставил стакан:

   — Я не понимаю, о чём ты говоришь.

Маслофф улыбнулся:

   — Понимаешь.

Он плохо спал той ночью, затем на рассвете проснулся от грохотания грома и шума ливня. Он потратил много времени на промывку кистей и грунтовку холста, потом уселся на стул возле окна, ожидая. Когда назначенное время наступило, а затем прошло, он стал поглядывать на остатки бренди. Всё же верно, Маслофф прав, это становится серьёзным.

Незадолго до того, как дождь кончился, он услышал, что она поднимается по лестнице. Она вошла с чёрным зонтом. Холод разрумянил её щёки, но глаза были почти такие же.

   — Я думал, вы не придёте, — услышал он собственное бормотание.

   — Не приду? Из-за небольшого дождя? Я люблю дождь.

Он сварил ей кофе и добавил туда бренди, высыпал остатки угля на поленья. Когда она, обнажённая, наконец вновь появилась в комнате, он сделал вид, что рассматривает более ранний рисунок, а на самом деле следил за её движениями в треснувшее овальное зеркало. Он всегда любил эти беспечные мгновения между раздеванием и тем моментом, когда она примет нужную позу. Он любил то, как она шла на цыпочках, то, как пропускала волосы сквозь пальцы.

Он работал методически, только самыми простейшими линиями. Он работал с тенями, потому что, если ты чувствуешь тени, форма позаботится о себе сама. Он использовал то, чем владел лучше всего, и отбрасывал всё остальное. Он просто пытался нарисовать девушку... до тех пор, пока она не начала оживать на холсте — таинственно прекрасная девушка из ниоткуда.

Он сидел истощённый, отдыхая в кресле со стаканом дешёвого вина. Она скользнула в свой халат, закурила сигарету, он впервые за всё время не обращал на неё внимания.

   — Картина закончена?

Он кивнул:

   — Почти.

   — Можно взглянуть?

Он опять кивнул, затем прикрыл глаза и услышал, как она шепчет:

   — Но это и вправду я!

Он глубоко вздохнул:

   — Я рад, что вам понравилось.

   — Нет, Ники, я люблю её. Она прекрасна, по-настоящему прекрасна.

Девушка шагнула назад к стене, и хотя он по-прежнему не смотрел на неё, он знал, что она всё ещё разглядывает картину.

   — Вы должны были сказать мне, — произнесла она спокойно.

   — Сказать?

   — Что вы можете так рисовать.

Она положила сигарету, откинула волосы назад. Дождь лил опять.

   — Если вы захотите порисовать ещё, я могла бы прийти завтра.

Он покачал головой:

   — Нет, не завтра.

   — Почему?

Но прежде, чем он смог ответить, она опустилась на колени рядом с ним и взяла его руку.

   — Я очень хочу, чтобы вы рисовали меня ещё, Ники. Я действительно очень хочу.

Он совершенно не мог спастись от её взгляда и томительного аромата её волос. Первый поцелуй вышел неуверенным. Потом она, не говоря ни слова, направилась к кровати, а из соседних комнат не долетало никаких других звуков... только шелест дождя.